Проводы старого года

Слышу, как он уходит. Идёт по длинному коридору к распахнутой настежь двери. Топает сапожищами, покашливает, кряхтит. Вижу его старческую сгорбленную спину, рюкзак, перекинутый через плечо. Нельзя сказать, что он мне не дорог, как впрочем, и все, прошедшие сквозь жизнь годы. На мою женскую долю выпадали и потрудней. Перетерпела, перемучалась, приложила силушку, хорошо подумала и всё наладилось. Вот так и складывается жизнь: встречаешь, провожаешь, любишь, теряешь, грустишь, радуешься.

Уходящий – резал по-живому. Война. О ней нам рассказывали бабушки и мамы: опухшие от недоедания ноги, похоронки, треугольники писем с фронта, бомбёжки, эвакуация. Мы слушали их рассказы, как страшную сказку. Мы твёрдо знали – войны больше никогда не будет. Популярный в советское время тост «за мир» вызывал, как минимум, улыбку. Какая война? Гитлера больше нет. Никто и ничто нам больше не угрожает, но она пришла. Огнедышащее чудовище, несущее смерть и разруху. Удар в спину нанёс родной брат. Напал на немощного, растерянного, раздираемого противоречиями.

Я провожаю старый год с чувством гордости. Страна сделала первый шаг. Спасибо нашей замечательной молодёжи. Я провожаю его с чувством скорби. Гибнут молодые, полные сил мужчины, почти мальчики. Я провожаю его с любовью к нашей      Украине. Летом я много ездила по стране, жадно любовалась её красотами. Вот это - Волынь, Шацкие озёра: щемящая тихая грусть, прозрачность воды, песок, косяки рыб, чайки, дикие утки, лёгкий шелест камыша. Озеро в ранний утренний час, бесконечный горизонт, слияние воды и неба где-то там, в невидимой дали.

Снег

Нарешті сніг. Мокрий, дрібний, Він падав так густо, що не встигав танути. За кілька годин пейзаж змінився. Сіре туманне повітря,біло-сірий сніг, чорні витягнуті до неба ребра дерев. Вночі снігові подушки зривались з криши і глухо стогнали; ух-ух-ух, якби падали в безодню. Під ногами швидко утворилася каша. Ходити по вуличкам стало майже неможливо. Суцільне месиво.Найбільш зраділи довгоочікованому снігу, звичайно ж, діти. Вони відважно прокладають лижні стежки на горі, майже перед нашим вікнами гомонять радісно, як горобці.

Адвент

Advent  – четыре воскресенья, четыре свечи, ранние церковные мессы в честь Пресвятой Девы Марии, утренний туман над Градчанами, коварная Влтава в обруче  каменных берегов, уголки вертепов на улицах. Толпы туристов, глинтвейн, запах еды, шум, смех, карусели, музыка. Старушка Европа, надев традиционный чепчик, светится огнями, готовится к чуду пришествия. В церкви Святого Спасителя, Соборе Святого Николая, десятке других храмах и концертных залах  Праги звучит Бах, Вивальди, Моцарт, Гендель.

Одинокий ангел мокнет под дождём на набережной Дрездена. Zwinger заглатывает толпы желающих попасть в Дрезденскую картинную галерею, светящийся фарфор в экспозиционных залах, мелодичный звон часов на башне, строгая геометрия города, восстановленного из пепла.

Я валяюсь в гостиничном номере, ноги гудят от усталости, глаза слипаются, но почему-то упорно смотрят в экран. Ангела Меркель с лёгким макияжем на лице, который ей необычайно идёт, обращается к своему народу из собора в Кёльне. Говорит тихо, даже вкрадчиво, соответствующе моменту. Через несколько минут отсюда будет транслироваться на всю Германию рождественский концерт классической музыки.

Я хорошо помню кормчего великой страны Брежнева, в Берлине нам показывают знаменитый поцелуй Хонеккера и нашего полутрупа. Маразматическое слияние безумных старцев, остатки берлинской стены, сломавшей жизни семьям и поколениям. Эпоха этого бряцающего побрякушками-орденами человека длилась так долго, что проглотила мою молодость всю без остатка. Жизнь однозначно сложилась бы иначе. Тогда в душе тлел вопрос: «Почему всё так безысходно уныло?»  Ещё двадцать лет назад теплилась надежда. И снова мы идём по кругу, как будто не было ничего, и нет никаких уроков. Сотни тысяч бабушек маразматичек, отголосок злосчастного поцелуя упоения, поют славу эпохе мерзкого молчаливого прозябания в серости. Хай бы себе пели в кружках художественной самодеятельности. Не тут-то было.

 У них, у европейцев Восточной Европы всё позади. Мы долго жили в унижении, покорно слушали чушь, недоумевали, ругали плохих политиков. Надежды рушились, годы шли. Холёный, циничный малообразованный, топорно говорящий на родном русском языке дядька, ещё год назад крепко сидел на троне.  За ним – безмолвствующий Донбасс. Наш человек, земляк, из простонародья, с изюминкой уголовного прошлого, за это мы его и любим. Нет трона, нет дядьки. Донбасс в упорном непонимании. Остались бабушки, уставший народ, бессменный парламентарий Шуфрич (усадил в парламент тот же Донбасс). Остались мы, верящие, что у нашей страны есть будущее. Сколько их, молодых замечательных лиц, наша надежда. Придёт время, бабушки умолкнут, займутся внуками, тихо сядут у телевизора со спицами в руках.

На берлинских улицах выплясывают казахи. Им, вероятно, тоже дома несладко. Приехали в Европу коллективно. Коллектив – это хорошо. Без него страшно.

Третье воскресенье адвента. Ожидание чуда. Любопытствующие китайцы, идущие по европейским улицам плотно, стеной. Моя растерянность после глинтвейна, тихая зависть по поводу беззаботности бытия соседей.

 В маленьком нашем видавшем виды сельском автобусе на галёрке активно обсуждаются действия Путина. Впервые за непростой год. Потихоньку выстраивается гражданская позиция. С интересом прислушиваюсь. Обычно разговоры приземлены, за горизонт привычной жизни не выходят. Сморщенная старушка в чёрном платке рядом со мной печально кивает головой. Говорит неизвестно кому: «В церковь ходите, не к Богу».

Пражская ведьма

Праздно гудящая толпа выплеснула её, как волну. Она явилась из ниоткуда: радостная, свежая, улыбающаяся. Вихрь. Мы шли за ней, едва поспевая. Она вдруг терялась в толпе, и я с ужасом думала: исчезла, всё может быть. Проиллюстрирует тему поступком. Наглядно. Но она неизменно появлялась, вернее, выныривала из плотной людской гущи, останавливалась у собора, дома, на площади,  снова шла, вела  в улочки, проходные дворы, переулки. Слушать её было трудно. Лучше созерцать. Я пробовала снимать, но она ускользала, в самый нужный момент срывалась с места, бросалась за улетающим головным убором, отворачивалась, усмиряла черноту юбки, ожившей от ветра. Из-под юбки выползали змеи, шипели. С белокурых волос срывались летучие мыши, из карманов чёрного пальто выглядывали любопытные жабы. Она называла себя пражской ведьмой и одета была соответствующе: конусовидная шляпа с мышиным гнездом, шишками и увядшими листьями, чёрные перчатки на пальчиках заканчивались длинными коготками, кокетливо украшенными маникюром. В руках наша обаятельная ведьма несла изящный старинный фонарь.  Она говорила о проклятиях, несчастливой любви, приведениях, скелетах, вампирах, водяных, неспокойной Влтаве, предсказаниях, неизбежности рока.  Она показывала колодцы, на дне  которых когда-то мерцало золото  и лежали в печали головы прекрасных девушек, дома, где происходили мистические события всколыхнувшие Прагу. Улицы помогали ей. Прага мерцала рождественскими огнями, гирляндами, уличными фонарями. Потом она растворилась также внезапно,  как пришла, навсегда исчезла.  Сон, мираж, мистика. Сейчас  вот сижу и читаю легенды Праги. Их много и похожи они на сказки.

Коты

Коты. Молчаливые животные неусыпно за нами наблюдающие. Всегда присутствующие и одновременно отсутствующие. Зелёный светофорный  лазер-глаз направлен прямо в твоё любящее хозяйское сердце, пронзает насквозь. Ты уже не сердишься, простил наглецу вчерашнюю курицу, выуженную из почти кипящего бульона, сопутствующий убыток – разбитую крышку от кастрюли. Не понял, но простил, забыл, как никчемное прошлое. И вот это трубно кричащее, камнем бросающееся тебе под ноги животное, да так, что ты об него спотыкаешься и едва не падаешь, наконец, накормлено. Сытое оно тоже рядом. Вот с письменного стола свисают лапы и хвост, вот его силуэт за кухонной занавеской. Отвернулся, наблюдает жизнь во дворе. Окликаешь. Оно лениво поворачивает кошачью голову в твою сторону, равнодушным взглядом окидывает всю тебя, большую, недоступную кошачьему разумению, жмурится и… отворачивается. Ты ему неинтересна, он тебя сейчас презирает. Каков, нахал. Иди, прогуляйся. Будет тебе вынюхивать и высматривать.

Мамин сиамский кот Бетико, о котором я уже писала, не просто нас презирал. Мы были постылые, ненужные существа, отвлекающие внимание его хозяйки от него, единственного и неповторимого. В отместку ночами он с разгона прыгал с высоты шкафа прямо мне на грудь. Я просыпалась – и ничего не понимала. Удар, откуда? Кот нас не просто не любил, мы для него не существовали. Когда матери не стало, Бетико жил и ел машинально, без благодарности. Пища – единственное, что связывало его с миром. Животное-привидение, безмолвный отшельник. Через полгода мы остались без кота.

Алиса появилась в семье не сразу. Я больше не хотела утрат, но всё проходит, жизнь течёт, как река, плавно и тихо. Сколько ей лет сейчас не знает никто. Одиннадцать точно. Одиннадцать нашему Саньке (моему любимому внуку), Алису принесли раньше. Двенадцать, возможно, тринадцать. У Алисы отец – огромный  лохматый рыжий котище, который жил на даче и, как собачка, всюду сопровождал хозяев. Котячью маму мы тоже видели, убедились - она благородных кровей.

Орущую Алису, требующую своё, природное, отправляли к котам на дачи по протекции, запирали с кавалером в нежилых помещениях, чтобы не испортить интим и не мешать процессу. Она от вожделения теряла голову, умудрялась вырваться на волю и становилась беспризорной. Мы ходили по оноковским дачам, расспрашивали встречных не видали ли такую-то и такую. Приметы, имя, даже привычки сообщались прохожим, незнакомым и знакомым людям. Полная характеристика, кроме фамилии и отчества.

Кто-то видел рыжее исхудавшее создание в необжитых людьми местах, кто-то пожимал плечами и смотрел на нас, как на ненормальных. В итоге кошка всегда находилась, одичавшая, исхудавшая, с поселившимся ужасом в глазах. Мы извлекали из её шерсти колючки, истребляли блох, закармливали животное отборным мясом, носили на руках, как малое дитя. Алиса быстро набирала вес, к ней возвращалась уверенность в себе и кошачье тщеславие. Шли годы. Уже при её царствовании в доме, женились оба моих хлопца, родились внуки.  При ней я резко изменила судьбу, поменяла место жительства. Кошка осталась в Ужгороде ненадолго. Алису привезли в плетёной нарядной пасхальной корзине. Из городской балконной кошки она постепенно превратилась в сельскую, мирно дремлющую в траве. Алиса ещё умудрилась несколько раз родить. Приплод я возила за двести километров, в Ужгород. Стояла на «зелёном-базаре» с охапкой милашек и ждала. Котята уходили, как пирожки. Однажды мне особенно повезло. Рыжух оптом забрали в зоомагазин на Корятовича. Он, наш нынешний любимчик, трижды выбирался из сумки, садился на порог и с недоумением смотрел на нас.  В четвёртый раз судьбу испытывать не стали, рука не поднялась. Значит, предначертано. Его зовут Лёва, он похож на своего деда, отца Алисы, такой же огромный и флегматичный. Алиса совсем сдала, облезла, ссохлась, но умирать не собирается. Такой себе котячий долгожитель. Всё бы хорошо, но эти создания наотрез отказываются ловить мышей. Я их понимаю. Кто ж после суши борщ ест? Алиса ещё заглянет под стиралку, обследует  источник шороха, а вот Лёву интересуют мотыльки, птички и кошки. Впрочем, последние сами к нему повадились. Выбор большой, наш любимчик особо не надрывается. Ходят, и пусть. Внимание заслужить надо. Кошки даже орут под верандой от возмущения. Требуют аудиенции и любовных игр.

 Мидянке ещё достался в наследство от мамы кот Грицько. Он был худой и длинный, как школьная линейка, и тоже рыжий. Три рыжих создания скапливались на кухне, создавая собой живой натуральный коврик. Правда, Грицько больше  ночевал по чужим хлевам, из-за чего пах коровой и сеном. Откормить до котячьих стандартов я его откормила, а вот от загулов отучить не смогла. Грицьку светское воспитание не подходило. Он пропадал сутками, однажды так и не вернулся. Если мы куда-то уезжали, Грицько встречал нас на улице. Однажды зимой он где-то крепко уснул и нас проспал. Мидянка не мог найти себе места, выбегал во двор, звал кота и очень переживал, что «Грицько загинув».

зимние хлопоты

Туман вот уже неделю стелется по горам грузинской кепкой, тоненько и плоско.  Под ней, блином, на всю голову и шире, обязательно должен обозначиться он, весёлый, улыбающийся. С нашей стороны профиля с горбинкой не видно, но если сменить ракурс, включить фантазию, то обязательно геноцвали отыщется. Зашёл бы в гости что ли, спел, выпил, закусил. Кинзы, правда, у меня нет, свежей петрушки тоже. Выращивают же их как-то круглый год? Надо посмотреть. Вздыхаю и ухожу с балкона. Что это я, в самом деле? Грузины с утра мерещатся.

Смотрю на пустой двор, серую, без снега землю. Уныло как-то… Но это если только долго вглядываешься в буро-чёрно-серый пейзаж. Сельскому жителю не до созерцательной меланхолии. По дороге целый день кони, запряженные в повозки, развозят на поля гной. Там привезли машину сена, там – дрова. А вон у соседей выставили новенькую будилку, из которой во все стороны расплывается дым. Значит, зарезали паця. Коптят солонину, колбасы, рёбра.  Дрова при этом идут далеко не все. Обычно используют бук, запасливые приберегли ветки яблони, груши, сливы. Тут аромат особый. И не приведи господь, чтобы попалась смерека, мясо будет плохо пахнуть. Вспоминаю запах свежего топлёного сала. Удушающе резкий. Всего неделю назад так надышалась-умаялась, что бросила всё и пошла к приятельнице в бар выпить стопку водки для профилактики. По дороге встретила соседей, двух мужчин. У меня, - хвастается один, - до десяти вечера сало потоплено, джумары-шкварки наладжени, мясо розбиране. Не звезди, - говорит другой.  Ну, слова этого у него в лексиконе, конечно, нет, но смысл приблизительно такой. Я до четырёх утра сало топил.  А я, продолжает другой в том же духе, настаиваю на таком прециденте.  И подливает масло в огонь. У мене – паця, говорит, сто двадцать килове, а може, найбульше. Йо, не верит ему друг, у тебе паця, як котя,  влити (летом) мало не здохло. И стали они кипятиться и, как петухи, друг на друга на полном серьёзе запрыгивать. До драки дело не дошло, сбил мой умеренный скепсис. Мужики надулись и разошлись, а я пошла восвояси за заслуженной в тяжких трудах фронтовой дозой.

А ещё сейчас по субботам на базаре мешками сдают перекупщикам зернятка (грецкие орехи). Они в этом году дорогие, свыше ста гривен за килограмм. Денег выходит много, народ колотит орехи и днём и ночью. Цена упадёт, прогадают, век себе не простят. В прошлый базар видела Галю Белянчиху с целым мешком тыквенных семечек.  Чистенькие такие, прямо сразу в магазин. С орехами Галинка уже давно расправилась. Теперь вот семечки, фасоль и грибы. Зимой надо всё успеть выгодно распродать.

 У Гали мы когда-то брали молоко. На ночлег гостью из Германии мы отправили к Гале, такие были в то время обстоятельства. Иностранка щедро заплатила за постой, о чём в тот же день узнало всё село. Немке так понравился Луг, что она приехала ещё раз, поднималась на Менчул одна-одинёшенька. Так вот  Галя почему-то уже несколько лет считает, что я ей осталась должна пять гривен за молоко. В этом году к деньгам для убедительности или смыслового равновесия  присовокупилась банка. О том, что мы с Мидянкой  должны Гале Трындычихе-Белянчихе пять гривен и банку знает учительница Анна Васильевна, с которой мы в хороших отношениях. Ей наша молочница периодически об этом напоминает, громко кричит и ругается. Лично нам претензий до сих пор не поступало.

Сегодня до обеда я общипывала уток, а вечером мы квасили капусту. Лучше поздно, чем никогда. И так, в трудах и изобилиях мы постепенно приближаемся к зимним праздникам. Живём, как будто ничего не происходит. А как мы будем пировать, когда там… Что будет тогда там? И разве можно вот так жить своей маленькой жизнью, когда там, для чего, зачем, почему?