НИКТО НЕ ЗНАЕТ

Она не стояла на месте, а приплясывала, наезжала на своего спутника бочком, двигалась так быстро, что казалось, подступала к нему сразу со всех сторон, окружала. Он - долговязый, с прилипшими к голове нечёсаными волосами, глуповато скалился, не знал, куда деть руки, теребил калап, молчал и не двигался с места. Она тянула его за рукав к выходу, требовала немедленно уйти, потом возвращалась к столику, на котором громоздились неубранные гранёные стаканы, просила официантку ещё налить. Их противоречивые игры не оставили никого равнодушными, и публика дружно подбадривала на следующий шаг, поступок, неважно какой, но чтоб не медлили, не маячили перед глазами и, наконец, что-то состоялось. От её выкриков всем сразу стало тесно, жарко, весело, а мне тревожно. Лет им на вид было непонятно сколько, может сорок, а может, чуть меньше. Неухоженные, одетые в безлико сырое, они продолжали толпиться среди столиков (казалось, что их не двое – намного больше) и ни на кого не обращали внимания.

Сначала я подумала, что пьяная тётка в кульминации загула пристает к растерявшемуся мужику, но потом поняла – это пара, муж и жена. Говорили они между собой фразами понятными только им двоим, как будто продолжали домашнюю интимную беседу о своём, мужском и женском, на виду у всех, не таясь. Они ещё немного постояли посредине занюханного кафе, потом почти упали за столик, но вдвоём пить им было уже скучно, они стали искать компании, жертву для отдушины. Я в этом устоявшемся коллективе была лицом новым, больше анахронизм, чем посетитель, и понимала их теперь уже не очень разборчивую речь через пятое на десятое, но, видимо этим своим неведением им и приглянулась. Она, конечно, лидер на фоне апатичности спутника, потащила меня к столику, под одобрительные выкрики публики заставила присесть рядом. Официантка Люда плеснула мне в мутный гранёный «стограммчик» непонятно что, после употребления которого, голова превращается в дыню и долго больно гудит.

Люда была тоже анахронизмом, но не ликом и образом, а своим именем, слищком чужим, почти неприличным для этих мест. Нет, Людмил на Тячивщине и не может быть. Она и была залётная, Львовская, но ассимилированная в местном социуме. Жила Люда с мужем Иваном, его тетой и сыном на горе над селом, возвышалась. Её домик хорошо просматривался с нашей стороны. Лысый островок среди леса, в центре – крыша, а потом снова лес, гора, а за ней Тарасовка, раньше – Терешул. Людмила каждый день сбегала по камешкам на работу без выходных, потому что воскресенье - церковный день, а генделик её, как капкан, сразу за церковными воротами, не пройдёшь. Суббота вообще святой для торговли день, в Луге - базар, кафешка – самая его пуповина. Раз в неделю соскучившийся по общению люд, стекался сюда продавать грибы, орехи, менять лущенную фасаль на зерно, а вернувшиеся домой заробитчане – тратить деньги. Иногда Людка сбивалась с ритма ежедневного трудового энтузиазма и назло всем и себе в первую очередь, привселюдно расслаблялась. Она стояла за стойкой, держала в руке, как новогодний бокал с шампанским, полупустую пивную бутылку, размахивала ею и долго из рук не выпускала. Говорила она тогда тоже невнятно, признавалась всем подряд надоевшим посетителям в своей нелюбви, а иногда, выдворяла злостных завсегдатаев. В канун праздников или в пору страды её заменял муж, молчаливый богатырь Иван. Тогда в кафе вели себя тихо, то ли боялись Иванового кулака, то ли тосковали по говорливой Людмиле.

Я неуверенно взяла в руку гранчак-стограммчик, ладонь приклеилась к столу, как летняя муха к серпантину липучки. Женщина настаивала. Что ни говори, умеют тут гостити, твёрдое «нет» принимают за неуместное кокетство. Иногда я думаю, чтобы уберечься, неплохо бы воплотить в жизнь легенду о церозе печёни. Звучит хорошо, главное - страшно, вдруг пощадят, но боюсь навлечь беду и поэтому, в ущерб себе, медлю.

Она, новая знакомая, велела мне не мучиться и немедленно перевернуть содержимое в себя, потому что задерживаться им никак больше нельзя. За окном, как факт, заржали, запряжённые в повозку кони. С неё спрыгнула и зашла в двери бойкая девочка лет семи-восьми, шмыгнула к нам, прижалась к матери. «Значит, не сорок, меньше,– подумала я. - Здесь в двадцать – старая дева». Ребёнок оказался не из робких, редкую щедрость родителей использовал сразу, от барной стойки отошёл с полными руками вафель и конфет. Снова заржали кони и девочку отправили их стеречь. Но как не спешили мои новые знакомые, всё это было лишь прелюдией, и расстались мы в этот день не сразу.

Женщина говорила почти без пауз, сбивалась с темы, которой вовсе и не было, искала дорогу, пробивалась к потерянной мысли. Худенькое её тело поддавалось жестам, интонации, и как бы в такт раскачивалось, иногда вздрагивало. Он всё так же молчал, пил водку, изредка улыбался, безучастно принимал взрывы её нежности, поцелуи и объятия. Она сразу поставила меня в известность, как будто знала, что в тайне любопытствую. Ей двадцать семь и у неё четверо детей.

- Вы про меня не разве не слышали? - Я  Нуця Маркусиха, – сказала она и посмотрела с недоверием. Женщина явно намекала на какие-то обстоятельства, но я действительно видела её впервые и ничего ни о ней, ни о муже, не знала. Мысленно я уже была в совершенно другом месте и вежливо надеялась на спасительную паузу, которая даст возможность попрощаться и убраться восвояси. И тут вспомнилась та леденящая кровь, почти мифическая история, которую в наше комфортное для жизни время представить трудно.

Моему восьмилетнему внуку Сане вдруг понравилось слово «судьба». Он произносил его сладко, растягивая слоги длинно, нараспев и улыбался как-то особенно торжественно. Саня с пелёнок говорил на венгерском, украинском и русском. Переходил с одного языка на другой скорее интуитивно, чем сознательно, перетекал, как вода, из одной языковой культуры в другую. Со мной он был строг, требовал общения только на украинском. Значит, должен был сказать «доля», а тут - «судьба». «Доля» слово мягкое, скорее лирическое, песенное. «Судьба» - звучит, как приговор, или сказал, как отрезал. «Судьбу» (то есть слово) он примерял ко мне кстати и не кстати. Если я жаловалось на головную боль, Сашка досадно лез со своей судьбой, но порой он попадал в точку, по моей реакции  понимал и собой гордился.

И вот сижу я в двухстах километрах от родного дома, в селе, где свет отключают чуть ли не ежедневно, дома отапливают дровами и на лбу у меня отчётливо выведено слово «судьба». И ношусь я с ним, как дурень с писаной торбой, иногда себя ненавижу, и хочется всё и всех послать к чертям, вернуться, забыть, как кошмарный сон.

А Нуця, моя новая пьяная знакомая, может, никогда такого слова не слыхала. И зачем ей оно, существительное, похожее на определение, если есть жизнь, которая не балует, а бьёт, и ничего с этим не поделаешь.

Несколько лет назад Широкий Луг облетело известие: в горах от удара молнии погибли дед и внук. Лето было дождливое, грозы приходили больше ночами, небо взрывалось гроздьями молний, зловеще светилось неоном, гром грохотал то тут, то там, совсем близко, бил, стрелял залпами, падал на голову снарядом. Потом гроза уходила, оставался дождь, пусть сильный, теперь не такой страшный и можно уже отпустить страх и уснуть, но не тут-то было. Грозы возвращались по нескольку раз, накатывали, как девятый вал, и снова небо разверзалось, светилось, ходило ходуном, падало и убивало в собственной постели.

 Весть принесли мальчишки, ходившие по чернику. Уже приблизительно знали, где находятся тела. На поиски в горы вышли люди. Идти надо было далеко, под Менчул. Мужчины взяли с собой топоры, сухую одежду и еду.

Дед и внук сидели недалеко от салоша, как живые, вокруг потухшего костра. Только кожа на руках у обоих была обожжена. Лица оставались спокойные, а на губах у мальчика застыла улыбка. Рядом валялись перевёрнутый котелок и металлическая кружка. Овцы продолжали спокойно паслись, колокольчики на шеях тихо позванивали.

Мужчины нарезали веток, сбили носилки, накрыли тела брезентом. Через чащу, обрывы и зворыни они несли деда и внука на руках, а на полонинах спускали скорбную ношу вниз, как санки. И летели сани-катафалки по шелковистой траве, провожали их в последний путь горные запахи, хоры сверчков, птичье песнопение и благодатное живое солнце.

Нуця держалась за грудь и всё время повторяла, что дома её ждёт восьмимесячный Иванко, которого давно пора кормить, а уйти, никак не получается. И Иванко её долгожданный случился не просто так, а замена тому, другому. Если бы не случился Иванко, то она бы и жить не смогла, не получалось у неё. Говорили, что жить надо, а она всё ходила на мост через реку, выбирала место, чтоб броситься вниз, разбиться. Сдерживала её мысль, что не убьётся, а только покалечится и снова придётся жить, но не здоровой крестьянской тёткой, а ковдошем, а в селе руки нужны. И тут она придумала или Боженька ей нашептал эту мысль: обязательно должен родиться Иванко. Он и будет жить за себя и братика погибшего. Муж противился, не хотел, но она его «знасиловала» и тогда он, Иванко, случился …

В тот год, как обычно, отец собрался на полонину пасти овец. Там, под Менчулом, у них свои пастбища и салош. Отец каждый год уходил в горы, возвращался осенью, на Димитрия. Овцы – это шерсть, мясо, брынза, вурда. Жить как-то надо, детей кормить. Пришло лето, самый разгар. Время сено косить, сушить, свозить. Иванко, тот, другой, попросился к деду в полонины. Отправили его с овчарами, чтоб помогал, грибы, ягоды собирал. Дитя к лесу привычное, в хащи вырос. Тут с неба как полило, дождит, в горах грозы. Она с утра проснулась от мысли, что её малый Иван зовёт, плачет и зовёт. В комнату к детям зашла, чтобы узнать, почему он плачет, а потом вспомнила – дома дитяти нет, в горах он с дедом. Тут и подумала: что-то не так, а потом – корову доить, свиней кормить, завтрак подавать, ну и забылось.

И вот мы все Нуця, её муж, шустрая девочка с именем Амина, навеянным телесериалом, и я, в повозке. Мы зачем-то едем смотреть нашу сибирскую кошку, потому что у них есть Мурчик, а Мурчику просто необходима именно сегодня хорошо воспитанная подружка. Амина крепко держит меня за руку и доверительно, как своей подруге, шепчет на ухо, что весной они обязательно купят гусей. Она настаивает именно на этой птице, утки у них ушли и больше не вернулись. Уток было много, но ей их не жалко, потому что не любит, как утки крякают, а вот гуси красивые, она согласна их пасти. С мыслью о гусях я соглашаюсь, но тут наша повозка останавливается, как вкопанная, напротив завуалированного под хлев магазинчика внутри двора. Не гоже Мурчику идти к невесте с пустыми руками. Кошачью свадьбу, известное дело, спонсирую я, как хозяйка животного. По дороге мы снова останавливаемся. Нуцю срочно приспичило. Она спрыгивает с повозки и быстро приседает сразу под колесо. С другой стороны её защищает забор нашей соседки Юлины. Я смотрю на Нуцю сверху, потому что мы все сидим и дисциплинированно ждём конца процесса, и восхищаюсь. Это ж надо себе позволить писять среди бела дня, посредине узкой просёлочной улицы. Перед поворотом нас уже ждёт встревоженный долгим моим отсутствием поэт Мидянка и всё сразу понимает. Мурчик, срочно доставленный детьми, сбегает со своей собственной свадьбы. Где-то там, далеко, ждёт пьяное молоко маленький Иванко, а Нуця, его мама, выплясывает коломийку вокруг нашего кухонного стола. Всё. День пролетел, вечереет. Наконец, мы остаёмся вдвоём. Я долго рассказываю про грозу, мальчика, который должен был пойти в первый класс. Мидянка молчит, курит, потом говорит: «Це ж гори, що ти хочеш».

Мой внук Саня прикипел к слову «судьба», хотя толком и не знает, что оно значит. Никто не знает.

18.01.2012

МИГАЛЬ (продолжение Василина самоубийца)

Он опустел. Сверху - без изменений: лицо, походка, но внутри… полый, как подгнившая тыква. Вся утроба сгорела, обуглилась, ничего не осталось. И тяжесть, такая… в пустом теле, ногах. Василина, что же ты наделала? Василина, моя Василина.

Мигаль перекантовался зиму дома, чуть потеплело, собрался в путь. Здесь все перелётные птицы. Поздней осенью возвращаются, с весны начинается сезон, разъезжаются: кто в Россию, кто в Чехию. В родном селе, если посчитать, будто в гостях. Летом сено – это святое. Скосить, высушить, собрать, свезти…Работа тяжёлая, женщине не осилить. И в холода: свинью зарезать, дров семье заготовить. Так все живут, не только он. Жёны привыкли видеть мужей два-три месяца в году, газдуют сами.

Он не любил проводы, если бы мог, ночью сбежал. Микрик приезжал, конечно, не по расписанию. Пока всех соберёт…Из соседних сёл тоже едут. Договорились на утро, заберут в лучшем случае - в обед. Сидишь весь на нервах, куришь одну за одной. Она по десять раз распаковывала сумки: что-то вынимает, что-то кладёт, суетится, бегает, а сама плачет, тихо так, слёзы по лицу, как дождь, извёлся весь смотреть на неё. Она говорила, что рипку (картошку) посадит сама. Сестра поможет. Поле вспахать, тут без проблем. Деньги ей оставил. Она сама тоже зарабатывает, медсестра. В селе её докторкой называли. Вот тебе и докторка.

 Надо было ехать, дочь поступает, деньги нужны. И комнату с кухней достраивать собирались. Девчонка замуж выйдет, они переселятся. Планов море. Он не успевал зарабатывать. Привезёт – она в Нересницу на рынок. Накупит всякой всячины Марьяне, себе, по шкафам развешивает, радуется, как малое дитя. Да и не сидеть здоровому мужику дома нянькой. При советах ещё какие-то мебельные фабрики были, деревообрабатывающие заводы. Сейчас – ничего. На эту тему говорить не хочется. Он политикой не интересуется, главное, чтоб работа была, семью прокормить.

Автобус приехал, тут мать на улицу выскочила, голосит, как за покойником, под микрик ложится, мол, не пущу, вроде бы её невестка обижает. Стыдища. А ведь были, как две подружки, под руку в церковь ходили. Теперь скандал за скандалом. В основном из-за еды, повод-то повод: то бабе слишком холодное подали, то пересолили, то токан принесли, а она рипки хочет.

Вот смотрю я на него и ненавижу, всё он, он виноват. Жила с ним, как она с ним жила, бедная моя сестричка. В аварию в молодости попал, дался ему этот мотоцикл и говорили, не садись пьяный за руль, кого фатьов послушает? Вот и сбил бабу Байбараню, в тюрьму угодил, чёртов тюремщик. Женился, Байбараня по судам стала ходить, хромает, как наглядным пособием коштуром перед носом у судей машет, компенсацию хлопочет. Мало ей, что ему три года дали, денег захотела. Судебные приставы даже новую стенку у Василины описали. Хорошо, в международный какой-то суд обратилась (добрые люди помогли), а так бы и хату Байбараня отняла. Сколько лет прошло, а всё жалуется, что нога у неё не заживает. Может, и прокляла, наврочила, кто их этих бабок знает? Ворожат, подлюки, ворожат, то у коровы соседской молоко отобьют, то людям беду накличут. И когда этот род переведётся, когда чары колдовские забудутся? Всё пошло наперекосяк, сколько мы с ней, сестричкой моей драгоценной, по монастырям поездили, только лучше ей становилось ненадолго, потом опять депрессии, страх, заговаривается… Не хотела мать отдать её за моряка, упёрлась, чужак, говорит, дочь из родного села заберёт в какую-то Латвию. А сама, мать, в райцентр переехала, осталась Василина в селе одна: ни сестры, ни брата.

Двух месяцев не проработал, она звонит, с темы на тему перескакивает (значит, уже поплыла), зовёт, плачет. Тут и брат на телефоне, всё и прояснилось. Вернулся я. Начало весны, работы в Чехии только начались, выбирай любую стройку, золотые дни уходят. Она по ночам жмётся ко мне, жаркая, ненасытная, сорок пять скоро, а тут любовь, слёзы. Устал я. Ночью обнимет и не отпускает. Днём ходит за мной, как малое дитя за матерью. Баба тоже раскапризничалась, приехал, значит, защита в доме, кинула в невестку тарелку. Остыло, говорит, не буду есть. Василине палец в рот не клади, руки в боки – и в атаку, пригрозила бабу в машинке-автомат постирать. Та всё за чистую монету принимает, бежит в сельсовет на невестку доносить. Так, мол, и так, хочет убить. Слухи по селу пошли, судачат в каждой хийже, старухи-защитницы Василине проходу не дают, стыдят, головами качают. И почему старое такое злое, ведь молодая была, смеялась, жизни радовалась, нас растила. Или старость молодости завидует? Всё хуже и хуже Василине, в город позвонили, лечащий врач сказал, что в отпуске, велел ждать.

 Картошку посадили быстро, вдвоём, потом с братом в хащу пошли. Она, бедная, меня искала. Я недолго был, когда вернулся…брат её в хлеву нашёл. Фонариком посветил, темно уже было, а она весит.

Не пустили сестричку в собственную хийжу. Я просила, пусть тело на ночь дома останется, двадцать лет всё-таки, двадцать лет прожили. Не захотел, не разрешил, везли её бедную микриком из райцентра. Он молчит, как пень, я кричу, молю, словно не слышит. К дому подъехали, приостановились, соседи стайкой стоят, перешёптываются, баба сидит на скамейке возле забора, нахохлилась, молчит, ни одна морщинка не дрогнет, словно окаменела.  Вдвоём не пустили сестричку мою. Ничего, есть Бог, будет им возмездие. Баба Байбараня с коштуром тоже пришла на чужое горе посмотреть. И не стыдно. Как таких земля носит? Дальше, помню плохо. Ехали пока дорога, потом шли по полям, через изгороди перелезали. Муж меня почти нёс, идти не могла. Дети облепили, боялись очень, что-то нюхать давали, таблетками пичкали.

 Целый день не отвечала на мои звонки. Телефон включенный, а она не отвечает. Хотела сесть в машину и поехать, от села к селу всего тять километров, но замоталась, у самой четверо детей, корова, свиньи. Руки работу делают, а мысли – там,ещё эта свадьба…

Тягостно мне дома с ней, сама с собой говорить стала. Теперь уже не я, она от меня убегает. Найду её, а она сидит, в одну точку смотрит и всё говорит, говорит, а рядом никого… Потом пройдёт, она, как ни в чём ни бывало, корову доит, пацятам наварит, пойдёт даст.

Тут ещё эта свадьба…Брат её двоюродный женился, он богатый, клиент в Чехии, нашу, работяг, кровь пьёт. Семью всю пригласили, гулять собрались: братья, сёстры, мать с отцом. Она меня просит, давай пойдём. Платье новое купила. Говорит, на свадьбу оденет, а потом будет в церковь ходить. Она набожная, каждое воскресенье в храм ходила, постилась. А они так с ней… Самоубийца, говорят, не положено. Священник наш наотрез отказался по-христиански хоронить. Не могу, говорит, на себя ответственность брать, езжайте к владыке. Поехали к епископу за разрешением, велели подождать. Ждать не стали, почему спешили, сам не знаю, всё до сих пор, как в тумане. Надо было какой-то день потерпеть, дождаться. Это потом на могиле панихиду отслужили, крест поставили, псалтырь на сорок дней читали.

Заладила тогда: свадьба и свадьба. Сгоряча вырвалось, как пойдём, когда умом тронулась. В тот день, в день свадьбы, почти дома и не был. Пришёл – ушёл.  Потом, вечером,  брат её и нашёл. Позвонили родным, они как раз за рекой в ресторане гуляли…

Всё быстро так, на кладбище не заходили, за чертой…. Прощались мы с ней недолго, торопили, как будто что-то неприличное происходит и всем неловко, спешат. Мы все, братья, сёстры, руки заламываем, голосим. Мать не давала крышку закрыть, не пускала. Загребли, как собаку, быстро, молча, без священника, панихиды, молитвы.

Кто я теперь, без неё? Василина, Цыля моя…Зачем мне Чехия-разлучница? Девочка наша, подросток, как ей теперь самой, без тебя? Шкафы набиты твоими вещами, запах хранят. Не хочу их видеть. Не могу.

Сжёг, гад, всё её. Во дворе сжёг. Ничего не оставил. Целый день жёг. Дом, как будто и не было её здесь вовсе. Не прощу, никогда не прощу. Не зайду, на порог не ступлю, бабу эту, мать его,  сфинкса окаменелого видеть не могу. Свинью резали, в хийже народу полно, а она села лицом к стенке, так и просидела пока свежину разделывали, спиной ко всем, носом в штукатурку, лютая. Он весь в мать. Теперь пусть знают: во дворе ни курицы, ни коровы, ни поросёнка. Разве можно без хозяйства в селе? Василина им плохая была.

Еду, еду назад, в Чехию, тут с ума можно сойти. За девчонкой брат присмотрит, за матерью тоже. Поможет, на одном куске земли живём, одна кровь. Пошёл вечером к соседу, через зворину переходить – там она. Сразу узнал, Василина о ней много рассказывала. Стоит, красивая такая, волосы вьющиеся по спине разбросаны, вся в белом, длинном, и босиком. Вода прозрачная, между пальцев течёт, подол платья намочила. Весна, холодно ещё, а ей хоть бы хны. В руках таз с бельём. Сколько лет прошло, а она до сих пор, как девчонка. Поздоровался - не ответила, так и пошёл своей дорогой. Расспрашивать о незнакомке не стал, вспоминал часто.

Прошёл почти год. Весна тёплая, ранняя, пригрела землю. У дома Василины снова стайка старух в чёрных платках. Любопытствуют, привезли ли Мигаля? Девчонка перепуганная окна закрывает, от досужих старух прячется. Что такое? Нежели и с отцом? Нет, нет, не может быть. Забилась в комнате в угол, кинулась  на диван, глаза закрыты. Страшно. Круглая сирота. Мать и отец, в один год.

Его привезли в начале лета, но это был совсем другой человек. Лицо – кожа да кости, глаза глубоко ушли, въелись в череп, ноги не держат, опирается на палочку, руки не слушаются. Стоит у калитки живой труп, бледный, сгорбленный. Все при деле, он - беспомощный. Калека.

Там, в Чехии-кормилице, обвалилась на него стена. Пострадавших несколько,у других - только переломы, у него – тяжёлая черепно-мозговая травма. В больницу доставили геликоптером, говорят, у нас бы точно не выжил. Хорошо, что документы в порядке, страховка и всё такое, за какие бы шиши лечили? Дорого. Несколько операций перенёс, выжил.

Не говорил, лежал неподвижно, весь в трубках, как ёж в листьях, потом в себя пришёл, пошло потихоньку на поправку. Дочка счастлива, отец скоро вернётся. Дело с о стройкой замяли, кому нужны бедолаги с Украины? Да и объект полулегальный, теперь ничего и не докажешь. Только спросили, где пенсию будет оформлять? Предложили дома, на Украине. Он согласился. Тогда мало чего понимал, в голове гудело, как в трансформаторе. Клиент честно пришёл вручить семье потерпевшего заработанное за два месяца. Только вот кому? Баба из ума выжила, дочка несовершеннолетняя. Решил передать родному брату на хранение. Кому же ещё? Одно родительское поле хоснуют. Мигаль приедет, разберутся. Деньги к хозяину не вернулись, к рукам брата прилипли, трудно с ними расставаться, даже если родной кровью политы. Они всем нужны, деньги.

Разное говорили в селе. Одни каркали, что умрёт, другие – ходить не будет. Инвалидная коляска - на всю оставшуюся жизнь. Он ходит нормально, только рука левая плохо слушается. Через весь лоб – шрам. Сил нет никаких. Теперь ни дрова привезти, ни сено косить. Калека в селе - обуза. Бабе почти девяносто, ему пятьдесят – едино. Стоит у калитки, улыбается, словно дитя, улыбка без смысла. Изредка мимо кто-то пройдёт, он разговором зацепит, постоит, на ветру, как верба в поле, покачается, потом в хийжу пойдёт. Вот и вся жизнь. Правда заметили, что ходит он потихоньку к зворине, что за поворотом, когда спросят, кого высматривает, говорит, что ждёт блондинку, дело к ней у него есть. Какую - никто не знает.

Ещё говорят, что баба Байбараня по ворожкам ходила, беду кликала. А ещё шепчутся: нельзя самоубийце крест на могиле ставить, жди несчастья и должно оно случиться аккурат в один год. Неужели Бог такой жестокий?

Токан – каша из кукурузной крупы

Коштур – палка, на которую опираются при ходьбе

Паця – поросёнок

Зворина – ручей

Хоснуют - используют

ВАСИЛИНА самоубийца

Здесь время остановилось или оно бесшумно ходит на цыпочках. День не рвётся на куски, просто плавно восходит солнце и также медленно уплывает за гору. Ты живёшь в этом движущемся пространстве смены ночи и дня, ты часть его, в ощутимом осязаемом поле ты един, целен и, если бы не синдром хронической усталости, был бы счастлив. Здесь не нужны друзья и знакомые. Они отвлекают от созерцания. И ещё - уверовала, что у нас в тихой ложбинке между гор никогда ничего не происходит, но, к сожалению, ошибалась.

Иногда вечерами сажусь за компьютер. Мне хочется написать о женщине, нашей соседке. Из окна, как на ладони, - её огород, разлогий орех в конце двора, кирпичный игрушечный туалет по тропинке вниз. По ней весело сбегает Василина, двери пенала аккуратно закрываются-открываются, как в вагоне метро, спешит дочь Марьяна с телефоном возле уха, навозным приземистым жуком ползёт свекровь, прямым гвоздиком, деловито спускается Мигаль, муж Василины. В палисаднике - ухоженные грядки чеснока, лука, клубники и кусты роз. Напротив, через дорогу - общежитие для животных. В хлеву живут корова и телёнок, важно разгуливают по дорожкам диковинные куры с хохолками, собранными в причёску-начёс, дружно хрюкает за железной загородкой парочка свиней.

Мне нравится наблюдать за моей героиней, как она ходит, говорит: сумбурно, сбивчиво, алогично, чаще несёт чушь, в которой открытость, наив, и тут уж для точности украинизмов не избежать, детская пронзительная щирість. Но что-то отвлекает, и я забрасываю работу. К тому же зарисовка сырая. Героиня выходит не колоритная, немного вычурная, какая-то ненастоящая, уложенная в текст, как в асфальт. И ещё не хватает фото. Обязательно нужно сделать несколько, но что-то всегда отвлекает, а пока я просто смотрю на неё и наслаждаюсь.

Мне нравится, как она сидит на садовом, хрупком нашем стульчике: плотно, как осенний правдивый гриб. Мощная нога закинута за ногу, лицо – кровь с молоком, на голове неизменный платочек. Этими ногами до ран, синяков и кровоподтёков она цепляется за почти вертикальную гору, когда во время сенокоса сгребает подсохшую траву. Ступни у неё не женские, большие. Изящная ножка не удержала бы на крутом склоне большое её крестьянское, сбитое тело.

Говорит Василина без пауз, остановки. То ли рассказываемое заставляет её нервничать, и она теребит свою ширинку, так называют тут головной платок, то ли в сердце что-то щемит, млеет, давит, душит, не даёт дышать, то ли она вся такая, как ртуть, живая, текучая.

Я люблю Цылю, Василину, навсегда запомнила её детское, как из мультяшек: «Стану під дощик, помиюсь». Оказывается, в селе так называют прозаический душ. Это она, как сорока на хвосте, приносит новость: священник после двенадцати ночи не велит пастве ходить по селу, чтобы не встретиться с «непевним». Знаменитую сельскую зганянку теперь я готовлю по её рецепту. Мне нравится, как она по воскресеньям идёт мимо наших окон «до церкви»: большая, нарядная, чуть неуклюжая. Вот они с мужем гонят корову к быку, всегда вместе, оба красивые, рослые.

Она у нас частый гость, но только когда газда в отъезде, на заработках, возможно визиты её несколько навязчивы и разрушают последовательность моего дня. Но только муж на порог, Василина исчезает. Чувствую, что скучаю, мне её не хватает. Иду с коротким визитом. Василина и Мигаль сидят рядом в газовке, едят. Она вилкой поклёвывает из его тарелки и без остановки трещит свою обычную, с темы на тему, чушь. Он улыбается и слушает местную радиостанцию, которая называется Василина. Они всегда вместе. Даже в маленькой кухоньке, едины, плечо в плечо, похожи на двух воркующих голубков.

Недописанный текст лежит, набухает пустотой, больше я в него не заглядываю. Там живёт другая Василина.

На улочке её не любят. Жоны толкуют разное: и нехарь (не хозяйка) и деньги мужнины, привезённые из Чехии кроны и евро, беспощадно транжирит и с головой у неё не всё в порядке, «приколоченная», что с неё возьмёшь.

Василина встаёт рано, доит корову, готовит дочери и свекрови завтрак. Её окно загорается раньше всех, повисает среди зимнего неба над уклоном двора. Оно живёт как-то особо высоко, светится длинной, тонкой своей формой. Вечером в нём долго живёт свет. Мы шутим: Василина готовит свою «добрятину», зганянку и рипляный токан.

Соседи её подкалывают, мол, нашла подружку. Василина востра на язык, себя в обиду не даст. Мы обе» «с освітой», объясняет моя новая приятельница, значит, само собой понятно - одного поля ягоды.

А ещё она увлечена молодым доктором, с которым вместе работает. Василина, как своё дитя, подкармливает начальника, на виду у всего села носит в больших сумках горячие, с пылу с жару обеды. Это продолжается недолго, кто-то видно постарался поставить в известность семью, но остановиться она не в силах, то конфетой его ублажит, то на работу в выходной прибежит, лишний раз пыль протереть.

Василина приходит к нам вся возбуждённая и сама не своя.

- Семенівна, - сердито спрашивает моя подруга прямо с порога, - це правда, що в городі є такі труси, з діркою посередині? От неожиданности я чуть не роняю тарелку на пол. Ну-ну, подстёгиваю фонтаном бьющие из неё излияния. Оказывается, источником и возмутителем спокойствия Василины стала баба Анничка Цылькова, которая хочет добыть из города или из-за границы именно такие трусы, убеждает всех в их реальном существовании и целесообразности такого приобретения. Откуда, думаю, набожной бабе Аннычке вдруг стал известен ассортимент сексшопа? Действительно, неисповедимы пути господни. Желающему воплотить в жизнь её эротические фантазии, она сулит любые деньги, только их, желающих, пока нет, больше того, народ не верит, ропщет и возмущается старухиным причудам. Аннычка стоит на своём на смерть. Трусы диковинной конструкции, убеждает она жон, зимой ей просто необходимы. Не надо долго возиться с юбками и штанами в продуваемом всеми ветрами уличном туалете, а как приспичит, можно присесть и без лишних неудобств справить нужду. Василина сердится на бабу Аннычку за глупые выдумки, спорит до хрипоты и ссоры, не хочет оценить смекалку и вникнуть в смысл рацпредложения. На бытовом грунте между ними возникают серьёзные идеологические разногласия. Успокоить Василину и примирить враждующие стороны никому не под силу. А пока моя приятельница кричит, машет руками и демонстрирует исходные позиции, которые занимает баба Аннычка Цылькова в трусах с дыркой посередине, я тихо радуюсь маленьким сельским развлечениям, которые так редко выпадают на мою долю. Мы ещё долго сидим с Василиной на кухне, болтаем, цедим сквозь зубы кофеёк, хотя «болтаем» предполагает обоюдное общение. В разговоре верх берёт она.

Я знаю всю её жизнь: учёба в Прибалтике и страстная любовь к моряку, который ходит в дальние плаванья, неудачное его сватовство, болезнь лёгких, долгое лечение в больницах, депрессия, снова больница, нынешние нелады со свекровью, которая из друга превратилась в лютого врага. Она захлёбывается текстами, говорит жадно, как пьёт родниковую живительную воду и никак не может напиться. Вода струится по подбородку, капли стекают на грудь, но остановиться женщина не в силах. Слова находят и находят и, кажется, что неутолимая жажда терзает её. Я пытаюсь вникнуть, установить первопричину неладного. Чехарда слов сыпется градом на мою голову. Слова сплетаются, слипаются, разлетаются как брызги, уводят, прячут смысл. Гордиев узел из слов, вот бы разрубить, освободить, дать возможность жить и дышать, ведь там у неё внутри печёт, жмёт, мучит… Тяжело, лучше не слушать, пропускать, но иногда она выдаёт откровения.

Как-то вечером, перед Рождеством, когда Широкий Луг засыпан снегами и трещат морозы, а звёзды мерцают в зимнем небе на расстоянии вытянутой руки, шла Василина с вечеринки домой. Мигаля ещё в её жизни не было, она любила моряка, а он её. Василина совсем молода, сладкие предчувствия близких перемен переполняют её. Диплом медсестры давно в кармане, братья и сёстры (в семье их одиннадцать) счастливы, родители живы и здоровы. Вечеринка затянулась и уже в первом часу ночи Василина с подругами вышла на главную сельскую улицу. Последние пятьсот-шестьсот метров девушка шла одна, так случилось. Вдруг под самой звориной, где жоны летом полощут бельё, она увидела фигуру. Василина приближалась всё ближе и уже могла рассмотреть молодую незнакомую женщину. Глухая ночь, вокруг ни души, в окнах давно не светится. Даже собаки уснули в будках, не лают. И только эта женщина полоскала в зворине большие белые простыни. Она тут же вешала их на деревья стекать. Простыни вздувались парусами на ветру и замерзали. Незнакомка была простоволоса. Белокурые пышные волосы струились по плечам. На ней было кожаное белое пальто, высокие белые сапоги. Василина поравнялась с ней и поздоровалась, та не ответила. Она продолжала возиться с бельём и развешивать их на ветках. Василина ускорила шаг, потом побежала. У калитки оглянулась. Незнакомки уже не было видно, а над дорогой висели простыни и звенели на ветру. Больше эту женщину она никогда не встречала.

По коже у меня пробежала дрожь.

- Плащ длинный, белый и вода, - как завороженная протянула я следом за ней.

- Білий-білий, - подтвердила Василина, - і вода в потоку каламутна.

Я вспомнила, как моя бабушка не любила снов, где река и ручейки. Больше всего она боялась мутной воды и белых одежд. – Нехороший сон. К сильной болезни, - констатировала бабушка и сердито замолкала. – К смерти. Платье белое, длинное и подол в воде. Но тут не сон, видение, думаю я, и прошло уже больше двадцати лет… Правда глаукома у Василины, но это нестрашно. Сделают операцию, и будет всё хорошо, отгоняю чёрными тучами набежавшие мысли.

Мигаля вызвали домой перед Пасхой. Василина ходила по селу вся какая-то потерянная. Она теперь больше молчала, на вопросы отвечала односложно, как будто чего-то стеснялась. С лица не сходило детское выражение обиды. Теперь она не хотела оставаться одна, всюду хвостиком следовала за мужем. Василина томилась, просилась в гости к матери, сестре. От неё отмахивались: весна, работы невпроворот, какие тут сантименты. Немного надо подождать. Пролетели праздники, потом садили картошку, во вторник собрались на базар за поросятами, в среду – в областной центр, в больницу.

Она повесилась в понедельник вечером. Её нашли в полночь, когда появляется и ходит по селу «непевне». Она была крупной женщиной и висела в петле на коленях, словно просила у Бога прощения за боль одиночества, которую не могла преодолеть. На лице у повешенной застыло знакомое выражение детской обиды. Наверное, она сердилась на людей за то, что бросили на произвол судьбы. В церкви по ней не звонили.

НЕ ФАРТ

С утра кот Лёва посягнулся на будущий бульон, перевернул кастрюлю, разлил на пол воду, главное, мясо украл. Кота выгнала. Пока собирала воду задела стол, перевернула авторскую чёрную керамическую вазу, подсвечник чугунный старый. всё разбилось.Утренний нефарт.
Кота кормит муж, пока на работу собирается, Он бы его и не кормил, но Лёва и его мама, старушка Алиса, не дают МИдянке спокойно кофе пить, то есть мидитировать. Покой покупает, даёт животным хрустики. Коты корм едят без воротят носы. Я их понимаю, сухомятка - это печально и безрадостно. Лёве разборки глубоко до лампочки, снова тут, не понимает почему гонят. Вот так, нанюхался свободы, по другому жить не может. Смотрит с удивлением, не понимает строгости. Разбаловала я его, превратила в сепаратиста, сама, своими собственными руками. Свободой пользоваться надо уметь, не умеют, подлая котячая сепаратисткая натура. Мышей тоже отказываются ловить, по вечерам скребутся по углам, на чердаке. И что это я за такой гибрид воспитала? 

Страсти по Чепиноге (Про деньги)

Vitalii Chepynoga

 В мене ніколи не було ніяких сбєрєженій, бо я сберігать не обучен до патології. Дєньги гавно, конєшно, ну вони нужні, к сожалєнію. Але Берегти їх не нада. Колись мені батьки подарили тисячу рублів і поклали на книжку до совєршеннолєтія. Ну я їх зняв тайним путьом і пропив. Там я оставив руб. Один. Сторінку з зберкнижки я вирвав і переписав по своєму. Потом після армії батько пішов їх знімать, шоб мені значить, торжественно вручить. І ніяк не міг понять, чого йому дають не тисячу, а руб та ше й без комісіонних. Він мені приніс той руб і сказав з упрьоком: на, блять... А я йому сказав: ізвіняюсь... Зато у батьків було на книжці тридцять тисяч. І де вони січас? (Це риторичне питання)... 

                            В фейсбуке есть у нас друг под именем Виталий Чепинога. В это трудное время он собирает на своей страничке большую аудиторию, которая учится у него оптимизму.Я продолжаю его разговор про деньги и жизнь.

Их я люблю, но стараюсь, если получается, воспринимать философски. Они отвечают тем же, то есть держат на расстоянии вытянутой руки, манят, но приблизиться  и окунуться в их сладость не дают. Получается – мираж, догоняешь реальность - ловишь иллюзию.  Деньги у меня вроде бы были всегда но если разобраться, их нет никогда. Поэтому я отношусь к ним, как к морскому приливу, восторженно. Подруги называют меня «марнотраткой», дети не вмешиваются. Только эта равнодушная  материальная субстанция меня наказывает, потому что моментально заканчивается на самом интересном. Только возбудишься, во вкус войдёшь, в кошельке – ничего.

Когда-то, по-моему, у Маканина, вычитала, как бабушка завещала внуку дом. Внук уехал в Москву и ничего о завещании не знал. Бабулька попросила соседа после своей смерти дом продать, разыскать внука и вручить ему наследство. Но тут на страну напали очередные испытания, денежная реформа и тому подобные негативные явления. Потом страна очнулась и незаметно вступила в 70-ые. Сосед  умер, но чужое передал сыну, чтобы завет выполнил, видно хорошая была семья, нравственная. Лет через двадцать совершенно случайно два взрослых полысевших односельчанина всё-таки встретились в белокаменной, мир тесен и Бог людей сводит, даже если они этого не сильно хотят, посылает им такие испытания. Сын соседа торжественно вручил наследнику деньги. Их хватило на пузырь, может, не один, не помню, и нехитрую закуску. История эта с деньгами меня настолько впечатлила, что само словосочетание «сберегательная книжка» вызывало гнусные мысли и отвращение. Я вообще к беллетристике отношусь серьёзно, она путает мне жизнь.

Потом деньги, как у Маканина в книжке, кончились у нас у всех в большой тогда стране. Я кричала на мать и бабушку: «Тратьте», но они не слушались и за спиной плели интриги. Позже мне в наследство достались пять тысяч, которые мама втайне от меня отнесла и положила на бабушкину книжку. Они там благополучно истлели. Чужой сюжет повторился в другой реальности. Правда пригодились  раз, когда Юля разрешила погасить задолженность за коммунальные услугами несуществующими уже деньгами. Очереди в сберкассе порядком измотали и в следующий раз, что-то там когда-то давали, я плюнула на это безнадёжное дело и отложила сберкнижку в старый бабушкин баульчик, где хранился семейный архив с бесполезными документами.

В то время, когда не стало мыла, водки, туалетной бумаги, а «зелёный» стоил 96-копеек, мы с мужем случайно полетели в Штаты. Там  прихожане украинской автокефальной церкви купили у меня деревянные писанки, приобретённые  в киевских художественных салонах, и ещё какую-то ерунду. На руках у нас оказалась тьма-тьмущая денег. Что с ними делать в Америке мы не знали. Муж предложил купить комп или антенну «тарелку». Смешно, да? Но тогда это были очень серьёзные и дорогие вещи. Я категорически была против. Женская интуиция не подвела. С нами в самолёте летел один комп, солидное вложение  и ценное приобретение. Семья благополучно сдала его в багаж в аэропорту Нью-Йорка, но американский компьютер поглотил Бермудский треугольник аэропорта в Шереметьево. Пропажу, конечно, не нашли. Её и не искали. Делали вид. Мы попрощались с потерпевшими, неся в руках профессиональную камеру. Продали её через посредника. Деньги нам принесли в дипломате, на пачках стояла отметка омского банка. Тут и начался общий семейный менингит. Куда девать чемодан рублей? Купить нечего. Денег полно. Инфляция, как африканский крокодил, их жадно глотает. Я в панике. Решили приобрести кирпичи для дачи, но они тоже закончились. Я бегала по пустым магазинам, отслеживала кофточки, свитера, посуду, но сумма на руках всё равно оставалась большая. Тут пришла в голову мысль красиво пожить, и мы с мамой и детьми полетели в Ригу тратить. Нас встретил друг семьи Дайнс Трайс, поселил в коттедже за городом, остановка - поворот на Царникову, (никогда не забуду) и исчез. Стоял июнь, пошли дожди, купаться нельзя, холодно. Мы потянулись в магазин прикупить что-то из тёплых вещей, но не тут-то было. Рижане, люди строгие, ввели карточную систему, им как аборигенам можно всё, нам – зась. Пришлось купить фейс с карточкой у местного алкаша, но в очереди за колготками маму изобличили и с позором лишили колготок, а вместе с ними  тепла и мира в душе. Мама расплакалась и сказала, что больше не останется в Риге ни дня. Пожаловались Дайнису. Он посочувствовал и сказал, что русских в Риге не любят. Тогда мы все были ещё русскими. Пришлось сдать обратный билет на самолёт, купить на ближайший поезд. По дороге я забежала в Дом моделей ещё раз испытать судьбу, попробовать купить замечательное пальто. Не фарт. Пока толкалась в очереди, переживала, боялась разоблачения, деньги украли. Много денег. Ехали мы голодные, в плацкартном вагоне, на боковых местах,но были счастливы, что домой возвращаемся.

ЛУГАНСК

В нашем советском прошлом народ тусовался, как карты в колоде. Все были на колёсах и куда-то ехали. Выпускники с запада – на восток и наоборот. После войны специалисты с востока  - на запад. Вот такая незадача случилась и с нашей семьёй, но в итоге я рада, что родилась и проросла на Западной Украине. Отрывок из рассказа

«Хочу в Луганск» – мечтательно скажет мама,  и я знаю, что вскоре мы сядем все вместе в застиранный поезд и поедем с крайней западной точки Украины в самую её восточную. Мы застрянем между ними надвое суток с пересадками, будем, как говорит бабушка, «гонять чаи», есть в вагоне-ресторане сборную солянку, выбегать на полустанках за фруктами и ехать, ехать. На столике мирно звенят ложечки в тонких стаканах, обутые в подстаканники, кто-то мирно похрапывает на верхней полке, бабушка чистит свежие огурцы, и запах их, как дым осенних костров, надолго повиснет в купе. Колёса мирно постукивают и под этот перестук за окнами замелькают пейзажи. Исчезнут родные кудрявые горы, за которыми спрячется наш уютный город, и вдоль поезда потянутся равнины, леса, перелески, реки, озёра. Поля с удивительными, солнечными подсолнухами сопровождают нас вдоль всего пути, и мне кажется, что нежные растения на тонких высоких стеблях кланяются в пояс, приветствуют. «У нас таких полей нет» - думаю я, и ловлю себя на мысли, что у нас - это у них, коренных закарпатцев.

Эти поля - знакомый пейзаж моей семьи, их малая родина: мамы, бабушки, тётушки Евдокии. Моя родина там, где горы, но дома, в Карпатах, нас признают только через несколько поколений, когда вырастут внуки, правнуки, ассимилируются,  заговорят на венгерском, румынском, местном диалекте, кто его знает, как они ещё заговорят? Сейчас мы без корней, поколение пришлых, чужих. Ещё свежа память, наши деды приехали жить в Закарпатье непрошенными. Да и их в большинстве просто сорвали с места, возражать – дело неслыханное. Партия велела, значит, надо. Бабушка паковала чемоданы и от страха крестилась. Неизвестно куда едут. Ужгород, граница, бендеры.

Наконец, долгожданный Луганск. Мы идём по платформе назад, к старому вокзалу, переходим мост через реку Луганьку, сворачиваем на улочку, больше похожую на сельскую, с обеих сторон которой, стоят беленькие домишки с синими, распахнутыми ставнями, открываем калитку и попадаем в тёплые объятия тётушки Евдокии. Её знаменитая грудь двенадцатого размера примет, как перина всех сразу: бабушку, маму и меня. Пришли. В доме кутерьма, сёстры вытирают нахлынувшую слезу, тут же накрывают во дворе под яблонями широкий стол, за которым собираются все: мужья, дети, внуки, невестки. Я с Анатолием, сыном тётушки, иду в огород собирать к столу овощи, свежие, прямо с грядки. На крупных, необыкновенно сладких помидорах плотно лежит тёмный налёт, пробую снять его пальцами. На руке остаются рыжие жирные пятна. «Экология» - почему-то мечтательно говорит Анатолий и показывает на горизонт в оранжево-сизом смоге. Мне сегодня нравится даже слово «эко-ло-ги-я», по душе коричнево-кирпичная ржавость терриконов, поля ковыли, сухой зной лета и горький вкус полыни во рту. Тут, на Донбассе, я впервые увидела, как щедро плодоносит вишня, абрикоса и какой величины может быть общипанный гусь, горой поднимающийся над синим тазиком тётушки Евдокии.

( Текст написан в 2010-ом году в Ужгороде. Тётушке нашей 93 года. Надо ехать в Луганск, попрощаться.)

Прощай, Коктебель

Люблю Крым. В нём прошло всё моё хилое каникулярное отрочество и студенческая юность. Каждый год в середине июля меня самолётом отправляли в Симферополь. Дома решили, что только Крым поможет поправить моё слабое здоровье. Там, как эстафетная палочка, я переходила в руки дяди Игоря. Дальше мы ехали в небольшой посёлок с нежным названием Уютное, под самым сердцем Судака. Справившись с лёгкой тошнотой и сильной глухотой, (последствия некомфортного перелёта) я вдыхала удивительно сочный крымский воздух, щурилась от солнца и радовалась. Месяц почти бесконтрольной жизни у родственников. Счастье свободы, шёпот моря, зной, шелест высохших трав под генуэзской крепостью, ежесекундная смена пейзажей, игра света и теней, и удивительный запах ленкоранских акаций. Жена у дяди Игоря была наполовину татарка. Маленькая, худощавая, с чуть раскосыми глазами и смуглой кожей. Во дворе домика росла огромная шелковица, тень от которой спасала нас от жары. Спелые масляные, как свежие устрицы, плоды падали на горячий асфальт за забор. Рассеянные прохожие наступали на них и оставляли жирные фиолетовые пятна. Их смывали шумные внезапные грозы. Дом упирался в совхозный сад, в котором рос миндаль. Дальше шли виноградники.

В пивнушке у моря, в которую мы все вместе спускались почти каждый вечер, автоматы за мелочь выдавали пенистое жигулёвское, тёрпкое и всегда холодное белое сухое вино. Среди огромного скопления люда со всех городов и весей больше всего поражала воображение приблудившаяся коза, которая безучастно подбирала многочисленные окурки и тщательно их пережёвывала. Она никого не боялась, была абсолютно индифферентна, вела себя так дерзко самостоятельно, что, учитывая её козий сепаратизм, никто не смел к ней приблизиться. На фоне нарядной надушенной толпы животное выглядело более чем странно.

Тридцати рублей, выданных дома на пропитание, хватало ровно на две недели. Вечера на весёлой пивнушке-плошадке, повисшей над морем между Судаком и Уютным, заканчивались. Тогда дядя Игорь заводил свой мотоцикл, и мы колесили по Крыму. Ретроспектива, вероятно, явление возрастное. Всё чаще заглядываю за занавес, в котором, как в кладовой, томится запыленное прошлое. А ведь тогда мне было и скучно, и слишком жарко, донимали кавалеры, а по утрам мучили похмелье и раскаянье.

В этом году планировали ехать в Коктебель. И хоть от бывшего романтического почти пустынного Планерского с длинной набережной и одним форпостом в виде пельменной, остались только воспоминания, сегодняшний Коктебель нас привлекает как место, где в сентябре собираются писатели и поэты, драматурги, критики и издатели из многих стран. Несколько дней тут звучит поэзия, говорят о литературе, плавают и пьют коктебельские вина и коньяки.

 В Коктебеле есть дом поэта Максимилиана Волошина, нудистский пляж, а ещё ежегодно проходит джазовый фестиваль, заставивший меня, немолодую даму, танцевать в клумбе. Не по приколу, просто всё свободное место, превратившееся в танцевальную площадку, заполонила толпа.

Но вернёмся к крымской сюрреалистической козе - предвестнице нынешней эпохи чёрного абсурда. Мы думали, что всё закончилось, мы не спали, рыдали, нас переполняла гордость и надежда. Наши души истерзаны, нервы, как струны. Нам бы отдохнуть, привести мысли в порядок. Опомниться не дали – оказалось всё только начинается. Мы снова на взводе, в страхе, истерике, у компов, у экранов телевизоров, в facebook.

 Валится всё из рук, коты не кормлены, кролики не размножаются, не до них, куры где попало откладывают снаряды-яйца и уже не радует их округлость и теплота, но зато собран целый арсенал, так сказать стратегический запас. Там, в Москве, народ тоже взбудоражен, впал в коллективный психоз. Не верю своим глазам. Вижу шествие, оркестр, слышу: «Вставай страна огромная, вставай на смертный бой»… Толпа, как когда-то на Первомай, идёт под стягами по центру Москвы. Бабушки-пенсионерки, надёжный пластилин в руках политиков, орут во всё морщинистое лицо. Уважаемая и очень хорошая писательница, сценарист, общественный деятель, добрый и честный человек перепостила статью из газеты «Известия». Пора вспомнить, говорится в ней, как когда-то слова МОСКВА, КРЕМЛЬ, приводили в благоговейный трепет огромное пространство и не только СССР, но Запад и Америку. Дальше ссылка на опус филолога, который глубоко убеждён, что украинского языка не было и нет. О господи, а я ей так симпатизировала. Выходит, мы по разные стороны баррикад. Стоп. Каких баррикад? Всё это просто не вмещается в голову. Нормальные люди, вышли из берегов, разлились, как в половодье. Мутная река их завертела, понесла, вот ещё один и ещё, теперь их не единицы, сотни тысяч, уже не видно воды, течения, только головы, которые несёт стихия неведомо куда. Имя этой страшной поглощающей всех и вся стихии – информационная война. Попробуйте вступить в спор. Раздавят. Они убеждены в своей правоте, они – великая империя. Они уверены, что мы злы и агрессивны, а сейчас у нас широким фронтом наступает фашизм.

Коктебель пять лет назад. Моя соседка - столичная дама другого государства. Она без стеснения присваивает себе титул «коренная москвичка», чем очень гордится. Между тем признаётся, что мама до сих пор живёт где-то под Одессой.

С утра мы обязательно заходим в винный магазин, она покупает бутылочку мадеры, тут же просит её откупорить, прикрывает горлышко пробкой, аккуратно ставит в рюкзак. Каждый раз смотрит на меня неодобрительно. Мою непричастность расценивает как украинское жлобство. Ну, не люблю я креплёные вина, прости. Дорога на пляж у нас долгая, потому что моя новая приятельница ходит только на нудистский. Такова её принципиальная позиция. Возражения не принимаются. Вся в руках старшей сестры. По дороге говорит, помнишь, тогда было… Не помню. Как? По Москве ходили страшные слухи, и мы уже собирались идти брать Крым. Она забавная. Как брать? Из её крошечного рюкзака на спине торчит, как антенна радистки Кэт, бутылка, лицо серьёзное. Я останавливаюсь и заливаюсь смехом.

На пляже встречаются голые именитые (и не очень) русские писатели. Россияне любят Крым. Для них тут всё дешево. Один, дряхлый старик, с носовым в полоску платочком на голове. По краям  - четыре аккуратных узелка, рассказывает о победном шествии своих книг по европейскому пространству. Мне завидно и интересно, потихоньку перекладываю свой коврик поближе. Неожиданно знаменитость встаёт на четвереньки и рисует что-то на песке. О господи, такой ракурс смущает даже меня, прикрываю глаза. Если бы на этом демократическом пляже предстали во всей красе оба наши президента, обязательно рядом, потому что один - без малого двухметрового роста, другой – от горшка два вершка, мы бы перестали их мифологизировать. Голые мужики и только. Ничего интересного.

Русская программа РБК шуршит цифрами, котировками, анализирует фондовый рынок. Ещё бы! Курс рубля стремительно пошёл вниз, но линия, убеждают они, выравнивается. Прогнозы хорошие, беспокоиться не о чем. Деньги. Тут не шутят. Круглый, как шар, с бабочкой под воротничком и губами-бабочкой (двойной стандарт) комментатор Виттель держит программу под контролем.

-Как вы думаете, чего на самом деле хочет Путин?

- Он понимает свою историческую миссию – возвращение Крыма России.

-Он в лагере экономистов или политиков?

-Он считает, что Крым - исконно русская земля.

-Мало ли что он считает...

Тут разговор снова возвращается в поле экономики. Деньгам, хорошо понимает Виттель, великие потрясения не нужны.

 Показывают нашего Олега Ляшка, обещающего кого-то, уже не помню, вешать. Студия комментирует. Мол, несерьёзно. На экране следующая страшилка. Гость продолжает упрямо называть вещи своими именами. «Вы что их защищаете?» - на лице Виттеля изумление, в шаре щёлками появляются и снова исчезают глаза-угольки. «Нет, - парирует комментатор,- просто вы всё время это показываете».

Депутат Фёдоров говорит о том, что собираются принять закон о сознательном искажении информации в прессе во вред государству. Пример. Если журналист, рассказывает, что в Украине объявлена мобилизация, соответственно эти люди, пойдут на войну, а так как правительство в Украине нелегитимное, власть в руках узурпаторов, значит, оно не может объявлять мобилизацию. В таком случае российский журналист обманывает людей, распространяет заведомую ложь и должен понести наказание. Ему грозит ни много ни мало десять, а то и больше, лет тюрьмы. Казуистика какая-то. Он хоть сам понимает, что сейчас сказал? Да, не хило там у них. Гайки крутят до упора.

Нет, так нельзя. Весна. Работы непочатый край. Беру в руки инвентарь, колеблюсь. Да ну её, эту работу. Лучше почитаю новую книгу Жадана. В комнате, где много света, нет страха и телевизионной будоражащей трескотни, ложусь на диван и приготавливаюсь наслаждаться. Как в лодке, раскачивают слова и смыслы, растворяюсь в них и тихо радуюсь. Очнулась. С книгой в руках иду слушать новости. Пропустить невозможно. Господи, дай мне силы. Не может быть. Вижу окровавленное лицо Сергея, руку, прикрывающую перебитый нос.

Медитация, убеждаю я себя, снимает негатив, закрываю глаза, концентрируюсь. Как ни стараюсь, не могу представить чужого президента в природной сути. Синдром нудистского пляжа в Коктебеле на него не распространяется. Фантазия не работает. Вижу только сатанинского Бафомета Мендоса, с головой, увенчанной рогами. Там, на беззаботных пляжах Крыма он пасся давно, претворяясь наивной и доброй козой. Увы, мы его не разглядели.

Село и люди

А потом я познакомилась с нашим головой сильрады. Для соблюдения конспирации в дальнейшем - Голова, но обязательно с большой буквы, потому что он не усреднённая человеческая голова, а Голова власть имущего. Если использовать принцип матрёшки, Голова в звене «своих» и нам опостылевших - самая малюсенькая матрёшка, но на местном уровне очень значительная фе-гура. Конспирация мне нужна для безопасности жизни. Мои несколько рассказов о сельском бытие, помещённые в интернете, общественность обнаружила через года три. Произошло это случайно. В сильраде работала девушка на непонятной должности. Там большинство штатных единиц подозрительно чем занимаются, потому что, по сути им делать нечего. Поведение сильрадовской братии вполне адекватно ситуации. Их то днём ос огнём не сыщешь, то они обедают в тайном помещении, но если долго ходить по коридорам первого и второго этажей, место дислокации сильрадовской масонской ложи можно высчитать по звону тарелок и громкой беседе. Счастливчик может застать нужных ему людей случайно и всем пучком, порой от скуки они собираются вместе. В коллективе представлен также один пенсионер, громкая высокая женщина без излишеств в формах. Я долго не могла разгадать загадку. Пенсионер, оказывается, держит место сыну Головы, который ещё не созрел для занимания ответственной должности. Стул с подогревом, чтобы не остыл или на него невзначай не плюхнулся кто-то посторонний. Модель знакома, хорошо зарекомендовала себя в нашем и соседнем, когда-то дружелюбном к нам государстве. Ким чен ир тоже завещал свою страну Ким чен ыну, наш - на посту целых шестнадцать лет, пора создавать династию.

Если половину работников сильрады сократить, то ничего не убудет, прибудет государству в качестве существенной экономии средств. Словом, львиная часть работников бьют баклуши при общей лютой зависти остального населения села, потому что работы здесь нет никакой, а кто дорвался и получил каким-то образом должность (кум, сват, свояк), тот роскошествует в праздном ожидании зарплаты. Три кита, на которых зиждется наше государственное учреждение, это уборщица, секретарь и бухгалтер, денно и нощно в виртуальных цифрах заметающая следы бурной деятельности своего непосредственного шефа. Особого уважения заслуживает уборщица. Она всегда встречает меня на пороге здания со шваброй наперевес, такая монолитно-калоритно-розово улыбчивая. Прямо как в соцреалистических шедеврах скульптора Мухиной. Жаль, что для такой роскоши не нашлось места на ВДНХ или ещё где-нибудь, рядом с женщиной с веслом. В общем, все профессии нужны, все профессии важны, или наоборот, уже не помню.

Девушка-разведчица из сильрады, по нашим местным меркам, засиделась в девках. Эту свою неопределённость в жизни она тяжко переживала и неустанно молилась. Так и ходила на работу с молитвенником, всё у Бога жениха просила. Порой неудобно было в кабинет заходить, как будто застукал чиновника за чем-то непристойном. По причине неустроенности жизни, наша девушка даже в монастырь собралась податься. Но Бог милостив, внял её молитвам. В общем, случилось. Девушка вышла замуж. Муж оказался учителем информатики в школе. По вечерам молодожёны вместо того, чтобы ублажать друг друга запоздалой любовью, подсели на интернет, наблюдается сейчас такого рода сексуальные извращения. Вот она меня и высчитала, вероятней всего в блогах закарпаття онлайн. Прочитанное, девушка почему-то поняла, как оскорбление всей сельской общественности. Не долго думая, она распечатала мои рассказы в нескольких экземплярах, подчеркнула самые пикантные места красным фломастером, и принесла в сильраду, как вещественное доказательство существования в селе диверсантки, сепаратистки и подлого предателя. Вот что бывает с человеком, фанатично читающим молитвенник. Разразился скандал. Дамы узнавали себя, знакомых, соседей. Слухи поползли по селу, мои рассказы прочитали все грамотные жители Широкого Луга и окрестностей. Претензий никто не предъявлял, но стали побаиваться. Причём никто почему-то не вчитывался в смысл (в некоторых экзерсисах поднимались серьёзные темы) все жадно глотали детали, искали пошлость и негатив, прыщ на носу или длинный некрасивый нос, если этого не было, то додумывали сами из мести к врагам и недоброжелателям. Такое вот случилось коллективное творчество.

Голова, как опытный чиновник, во мне сразу почуял опасность. Уж слишком выделялась. Ногти у меня в то время уже плохо отмывались от земли и пальцы распухли, но за версту было видно – городская. Мы взаимно удивляли друг друга. Головы на рабочем месте тоже больше не было, чем было, приходилось ловить его, как бабочку в поле. В основном он ездил в Тячев, но в полевую страду сажал картошку или косил. Коллектив дружно хранил тайну его пребывания. Тут они были едины и тоже монолитны и действовали согласно неписаным законам круговой поруки. На вопросы отвечали уклончиво: то ли будет, то ли нет, когда - не известно. Словом, гадали, как на ромашке. Мне надоело ходить за простой справкой по несколько дней, и я отправила нашему местному депутату заказным письмом предложение ввести в практику график приёма граждан, а также обнародовать повестку дня заседаний сельского исполкома. В письме сообщалось, что громада имеет право знать, чем занимаются её представители. Депутат письмо получила и принесла Голове, потому что не знала, что с этой революцией делать. Он прочитал, почесался, матюкнулся, и принял решение отложить в стороны. Навсегда. Пилюлю пришлось проглотить, но от своей каверзной сути я не отказалась. Теперь меня донимал мусор. В нашу улочку мусоровоз не заезжал по причине отсутствия договорённости между сельсоветом и частным предпринимателем. Я жужжала, как муха, ставила Голове неудобные вопросы, он отмахивался, отшучивался, отползал ужом в траву. Змей я не боюсь, потому что по гороскопу сама отношусь к этому виду пресмыкающихся. Наконец, пресмыкаться тоже надоело. Я собрала все запасы пустых бутылок из под водки в кулёк и принесла в родную сильраду. Голова был на месте, он долго принимал нашего социального работника, с которой у него, как ходили слухи, были коррупционные связи. Кулёк я прислонила к дверям кабинета, чтобы не передумать и не уйти. Разговор у нас получился короткий. Я продемонстрировала содержимое пакета и спросила, что делать с бутылками. Пришлось пригрозить: оставлю всё принесённое на столе у представителя власти. Вопрос решился за минуту. А потом наш сельский совет подожгли.