Он опустел. Сверху - без изменений:
лицо, походка, но внутри… полый, как подгнившая тыква. Вся утроба сгорела, обуглилась,
ничего не осталось. И тяжесть, такая… в пустом теле, ногах. Василина, что же ты
наделала? Василина, моя Василина.
Мигаль перекантовался зиму дома,
чуть потеплело, собрался в путь. Здесь все перелётные птицы. Поздней осенью
возвращаются, с весны начинается сезон, разъезжаются: кто в Россию, кто в
Чехию. В родном селе, если посчитать, будто в гостях. Летом сено – это святое.
Скосить, высушить, собрать, свезти…Работа тяжёлая, женщине не осилить. И в
холода: свинью зарезать, дров семье заготовить. Так все живут, не только он.
Жёны привыкли видеть мужей два-три месяца в году, газдуют сами.
Он не любил проводы, если бы мог,
ночью сбежал. Микрик приезжал, конечно, не по расписанию. Пока всех соберёт…Из
соседних сёл тоже едут. Договорились на утро, заберут в лучшем случае - в обед.
Сидишь весь на нервах, куришь одну за одной. Она по десять раз распаковывала
сумки: что-то вынимает, что-то кладёт, суетится, бегает, а сама плачет, тихо
так, слёзы по лицу, как дождь, извёлся весь смотреть на неё. Она говорила, что
рипку (картошку) посадит сама. Сестра поможет. Поле вспахать, тут без проблем.
Деньги ей оставил. Она сама тоже зарабатывает, медсестра. В селе её докторкой
называли. Вот тебе и докторка.
Надо было ехать, дочь поступает, деньги нужны.
И комнату с кухней достраивать собирались. Девчонка замуж выйдет, они
переселятся. Планов море. Он не успевал зарабатывать. Привезёт – она в
Нересницу на рынок. Накупит всякой всячины Марьяне, себе, по шкафам
развешивает, радуется, как малое дитя. Да и не сидеть здоровому мужику дома
нянькой. При советах ещё какие-то мебельные фабрики были, деревообрабатывающие
заводы. Сейчас – ничего. На эту тему говорить не хочется. Он политикой не
интересуется, главное, чтоб работа была, семью прокормить.
Автобус приехал, тут мать на улицу
выскочила, голосит, как за покойником, под микрик ложится, мол, не пущу, вроде
бы её невестка обижает. Стыдища. А ведь были, как две подружки, под руку в
церковь ходили. Теперь скандал за скандалом. В основном из-за еды, повод-то
повод: то бабе слишком холодное подали, то пересолили, то токан принесли, а она
рипки хочет.
Вот
смотрю я на него и ненавижу, всё он, он виноват. Жила с ним, как она с ним
жила, бедная моя сестричка. В аварию в молодости попал, дался ему этот мотоцикл
и говорили, не садись пьяный за руль, кого фатьов послушает? Вот и сбил бабу
Байбараню, в тюрьму угодил, чёртов тюремщик. Женился, Байбараня по судам стала
ходить, хромает, как наглядным пособием коштуром перед носом у судей машет,
компенсацию хлопочет. Мало ей, что ему три года дали, денег захотела. Судебные
приставы даже новую стенку у Василины описали. Хорошо, в международный какой-то
суд обратилась (добрые люди помогли), а так бы и хату Байбараня отняла. Сколько
лет прошло, а всё жалуется, что нога у неё не заживает. Может, и прокляла,
наврочила, кто их этих бабок знает? Ворожат, подлюки, ворожат, то у коровы
соседской молоко отобьют, то людям беду накличут. И когда этот род переведётся,
когда чары колдовские забудутся? Всё пошло наперекосяк, сколько мы с ней,
сестричкой моей драгоценной, по монастырям поездили, только лучше ей
становилось ненадолго, потом опять депрессии, страх, заговаривается… Не хотела
мать отдать её за моряка, упёрлась, чужак, говорит, дочь из родного села
заберёт в какую-то Латвию. А сама, мать, в райцентр переехала, осталась
Василина в селе одна: ни сестры, ни брата.
Двух месяцев не проработал, она
звонит, с темы на тему перескакивает (значит, уже поплыла), зовёт, плачет. Тут
и брат на телефоне, всё и прояснилось. Вернулся я. Начало весны, работы в Чехии
только начались, выбирай любую стройку, золотые дни уходят. Она по ночам жмётся
ко мне, жаркая, ненасытная, сорок пять скоро, а тут любовь, слёзы. Устал я.
Ночью обнимет и не отпускает. Днём ходит за мной, как малое дитя за матерью. Баба
тоже раскапризничалась, приехал, значит, защита в доме, кинула в невестку
тарелку. Остыло, говорит, не буду есть. Василине палец в рот не клади, руки в
боки – и в атаку, пригрозила бабу в машинке-автомат постирать. Та всё за чистую
монету принимает, бежит в сельсовет на невестку доносить. Так, мол, и так,
хочет убить. Слухи по селу пошли, судачат в каждой хийже, старухи-защитницы Василине
проходу не дают, стыдят, головами качают. И почему старое такое злое, ведь
молодая была, смеялась, жизни радовалась, нас растила. Или старость молодости
завидует? Всё хуже и хуже Василине, в город позвонили, лечащий врач сказал, что
в отпуске, велел ждать.
Картошку посадили быстро, вдвоём, потом с
братом в хащу пошли. Она, бедная, меня искала. Я недолго был, когда вернулся…брат
её в хлеву нашёл. Фонариком посветил, темно уже было, а она весит.
Не
пустили сестричку в собственную хийжу. Я просила, пусть тело на ночь дома
останется, двадцать лет всё-таки, двадцать лет прожили. Не захотел, не
разрешил, везли её бедную микриком из райцентра. Он молчит, как пень, я кричу,
молю, словно не слышит. К дому подъехали, приостановились, соседи стайкой
стоят, перешёптываются, баба сидит на скамейке возле забора, нахохлилась,
молчит, ни одна морщинка не дрогнет, словно окаменела. Вдвоём не пустили сестричку мою.
Ничего, есть Бог, будет им возмездие. Баба
Байбараня с коштуром тоже пришла на чужое горе посмотреть. И не стыдно. Как
таких земля носит? Дальше, помню плохо. Ехали пока дорога, потом шли по полям,
через изгороди перелезали. Муж меня почти нёс, идти не могла. Дети облепили,
боялись очень, что-то нюхать давали, таблетками пичкали.
Целый день не отвечала на мои звонки. Телефон
включенный, а она не отвечает. Хотела сесть в машину и поехать, от села к селу
всего тять километров, но замоталась, у самой четверо детей, корова, свиньи.
Руки работу делают, а мысли – там,ещё эта свадьба…
Тягостно мне дома с ней, сама с
собой говорить стала. Теперь уже не я, она от меня убегает. Найду её, а она
сидит, в одну точку смотрит и всё говорит, говорит, а рядом никого… Потом
пройдёт, она, как ни в чём ни бывало, корову доит, пацятам наварит, пойдёт
даст.
Тут ещё эта свадьба…Брат её
двоюродный женился, он богатый, клиент в Чехии, нашу, работяг, кровь пьёт.
Семью всю пригласили, гулять собрались: братья, сёстры, мать с отцом. Она меня
просит, давай пойдём. Платье новое купила. Говорит, на свадьбу оденет, а потом
будет в церковь ходить. Она набожная, каждое воскресенье в храм ходила,
постилась. А они так с ней… Самоубийца, говорят, не положено. Священник наш наотрез
отказался по-христиански хоронить. Не могу, говорит, на себя ответственность
брать, езжайте к владыке. Поехали к епископу за разрешением, велели подождать.
Ждать не стали, почему спешили, сам не знаю, всё до сих пор, как в тумане. Надо
было какой-то день потерпеть, дождаться. Это потом на могиле панихиду отслужили,
крест поставили, псалтырь на сорок дней читали.
Заладила тогда: свадьба и свадьба.
Сгоряча вырвалось, как пойдём, когда умом тронулась. В тот день, в день
свадьбы, почти дома и не был. Пришёл – ушёл. Потом, вечером, брат её и нашёл. Позвонили родным, они как раз
за рекой в ресторане гуляли…
Всё
быстро так, на кладбище не заходили, за чертой…. Прощались мы с ней недолго,
торопили, как будто что-то неприличное происходит и всем неловко, спешат. Мы все,
братья, сёстры, руки заламываем, голосим. Мать не давала крышку закрыть, не
пускала. Загребли, как собаку, быстро, молча, без священника, панихиды, молитвы.
Кто я теперь, без неё? Василина,
Цыля моя…Зачем мне Чехия-разлучница? Девочка наша, подросток, как ей теперь
самой, без тебя? Шкафы набиты твоими вещами, запах хранят. Не хочу их видеть.
Не могу.
Сжёг,
гад, всё её. Во дворе сжёг. Ничего не оставил. Целый день жёг. Дом, как будто и
не было её здесь вовсе. Не прощу, никогда не прощу. Не зайду, на порог не
ступлю, бабу эту, мать его, сфинкса
окаменелого видеть не могу. Свинью резали, в хийже народу полно, а она села
лицом к стенке, так и просидела пока свежину разделывали, спиной ко всем, носом
в штукатурку, лютая. Он весь в мать. Теперь пусть знают: во дворе ни курицы, ни
коровы, ни поросёнка. Разве можно без хозяйства в селе? Василина им плохая
была.
Еду, еду назад, в Чехию, тут с ума можно
сойти. За девчонкой брат присмотрит, за матерью тоже. Поможет, на одном куске
земли живём, одна кровь. Пошёл вечером к соседу, через зворину переходить – там
она. Сразу узнал, Василина о ней много рассказывала. Стоит, красивая такая, волосы
вьющиеся по спине разбросаны, вся в белом, длинном, и босиком. Вода прозрачная,
между пальцев течёт, подол платья намочила. Весна, холодно ещё, а ей хоть бы
хны. В руках таз с бельём. Сколько лет прошло, а она до сих пор, как девчонка. Поздоровался
- не ответила, так и пошёл своей дорогой. Расспрашивать о незнакомке не стал, вспоминал
часто.
Прошёл почти год. Весна тёплая,
ранняя, пригрела землю. У дома Василины снова стайка старух в чёрных платках.
Любопытствуют, привезли ли Мигаля? Девчонка перепуганная окна закрывает, от
досужих старух прячется. Что такое? Нежели и с отцом? Нет, нет, не может быть.
Забилась в комнате в угол, кинулась на
диван, глаза закрыты. Страшно. Круглая сирота. Мать и отец, в один год.
Его привезли в начале лета, но это
был совсем другой человек. Лицо – кожа да кости, глаза глубоко ушли, въелись в
череп, ноги не держат, опирается на палочку, руки не слушаются. Стоит у калитки
живой труп, бледный, сгорбленный. Все при деле, он - беспомощный. Калека.
Там, в Чехии-кормилице, обвалилась
на него стена. Пострадавших несколько,у других - только переломы, у него – тяжёлая
черепно-мозговая травма. В больницу доставили геликоптером, говорят, у нас бы
точно не выжил. Хорошо, что документы в порядке, страховка и всё такое, за
какие бы шиши лечили? Дорого. Несколько операций перенёс, выжил.
Не говорил, лежал неподвижно, весь
в трубках, как ёж в листьях, потом в себя пришёл, пошло потихоньку на поправку.
Дочка счастлива, отец скоро вернётся. Дело с о стройкой замяли, кому нужны бедолаги
с Украины? Да и объект полулегальный, теперь ничего и не докажешь. Только
спросили, где пенсию будет оформлять? Предложили дома, на Украине. Он согласился.
Тогда мало чего понимал, в голове гудело, как в трансформаторе. Клиент честно
пришёл вручить семье потерпевшего заработанное за два месяца. Только вот кому?
Баба из ума выжила, дочка несовершеннолетняя. Решил передать родному брату на
хранение. Кому же ещё? Одно родительское поле хоснуют. Мигаль приедет,
разберутся. Деньги к хозяину не вернулись,
к рукам брата прилипли, трудно с ними расставаться, даже если родной кровью
политы. Они всем нужны, деньги.
Разное говорили в селе. Одни каркали,
что умрёт, другие – ходить не будет. Инвалидная коляска - на всю оставшуюся
жизнь. Он ходит нормально, только рука левая плохо слушается. Через весь лоб –
шрам. Сил нет никаких. Теперь ни дрова привезти, ни сено косить. Калека в селе
- обуза. Бабе почти девяносто, ему пятьдесят – едино. Стоит у калитки,
улыбается, словно дитя, улыбка без смысла. Изредка мимо кто-то пройдёт, он
разговором зацепит, постоит, на ветру, как верба в поле, покачается, потом в хийжу
пойдёт. Вот и вся жизнь. Правда заметили, что ходит он потихоньку к зворине, что
за поворотом, когда спросят, кого высматривает, говорит, что ждёт блондинку,
дело к ней у него есть. Какую - никто не знает.
Ещё говорят, что баба Байбараня по
ворожкам ходила, беду кликала. А ещё шепчутся: нельзя самоубийце крест на могиле
ставить, жди несчастья и должно оно случиться аккурат в один год. Неужели Бог
такой жестокий?
Токан – каша из кукурузной крупы
Коштур – палка, на которую
опираются при ходьбе
Паця – поросёнок
Зворина – ручей
Хоснуют - используют
Комментариев нет:
Отправить комментарий