ВАСИЛИНА самоубийца

Здесь время остановилось или оно бесшумно ходит на цыпочках. День не рвётся на куски, просто плавно восходит солнце и также медленно уплывает за гору. Ты живёшь в этом движущемся пространстве смены ночи и дня, ты часть его, в ощутимом осязаемом поле ты един, целен и, если бы не синдром хронической усталости, был бы счастлив. Здесь не нужны друзья и знакомые. Они отвлекают от созерцания. И ещё - уверовала, что у нас в тихой ложбинке между гор никогда ничего не происходит, но, к сожалению, ошибалась.

Иногда вечерами сажусь за компьютер. Мне хочется написать о женщине, нашей соседке. Из окна, как на ладони, - её огород, разлогий орех в конце двора, кирпичный игрушечный туалет по тропинке вниз. По ней весело сбегает Василина, двери пенала аккуратно закрываются-открываются, как в вагоне метро, спешит дочь Марьяна с телефоном возле уха, навозным приземистым жуком ползёт свекровь, прямым гвоздиком, деловито спускается Мигаль, муж Василины. В палисаднике - ухоженные грядки чеснока, лука, клубники и кусты роз. Напротив, через дорогу - общежитие для животных. В хлеву живут корова и телёнок, важно разгуливают по дорожкам диковинные куры с хохолками, собранными в причёску-начёс, дружно хрюкает за железной загородкой парочка свиней.

Мне нравится наблюдать за моей героиней, как она ходит, говорит: сумбурно, сбивчиво, алогично, чаще несёт чушь, в которой открытость, наив, и тут уж для точности украинизмов не избежать, детская пронзительная щирість. Но что-то отвлекает, и я забрасываю работу. К тому же зарисовка сырая. Героиня выходит не колоритная, немного вычурная, какая-то ненастоящая, уложенная в текст, как в асфальт. И ещё не хватает фото. Обязательно нужно сделать несколько, но что-то всегда отвлекает, а пока я просто смотрю на неё и наслаждаюсь.

Мне нравится, как она сидит на садовом, хрупком нашем стульчике: плотно, как осенний правдивый гриб. Мощная нога закинута за ногу, лицо – кровь с молоком, на голове неизменный платочек. Этими ногами до ран, синяков и кровоподтёков она цепляется за почти вертикальную гору, когда во время сенокоса сгребает подсохшую траву. Ступни у неё не женские, большие. Изящная ножка не удержала бы на крутом склоне большое её крестьянское, сбитое тело.

Говорит Василина без пауз, остановки. То ли рассказываемое заставляет её нервничать, и она теребит свою ширинку, так называют тут головной платок, то ли в сердце что-то щемит, млеет, давит, душит, не даёт дышать, то ли она вся такая, как ртуть, живая, текучая.

Я люблю Цылю, Василину, навсегда запомнила её детское, как из мультяшек: «Стану під дощик, помиюсь». Оказывается, в селе так называют прозаический душ. Это она, как сорока на хвосте, приносит новость: священник после двенадцати ночи не велит пастве ходить по селу, чтобы не встретиться с «непевним». Знаменитую сельскую зганянку теперь я готовлю по её рецепту. Мне нравится, как она по воскресеньям идёт мимо наших окон «до церкви»: большая, нарядная, чуть неуклюжая. Вот они с мужем гонят корову к быку, всегда вместе, оба красивые, рослые.

Она у нас частый гость, но только когда газда в отъезде, на заработках, возможно визиты её несколько навязчивы и разрушают последовательность моего дня. Но только муж на порог, Василина исчезает. Чувствую, что скучаю, мне её не хватает. Иду с коротким визитом. Василина и Мигаль сидят рядом в газовке, едят. Она вилкой поклёвывает из его тарелки и без остановки трещит свою обычную, с темы на тему, чушь. Он улыбается и слушает местную радиостанцию, которая называется Василина. Они всегда вместе. Даже в маленькой кухоньке, едины, плечо в плечо, похожи на двух воркующих голубков.

Недописанный текст лежит, набухает пустотой, больше я в него не заглядываю. Там живёт другая Василина.

На улочке её не любят. Жоны толкуют разное: и нехарь (не хозяйка) и деньги мужнины, привезённые из Чехии кроны и евро, беспощадно транжирит и с головой у неё не всё в порядке, «приколоченная», что с неё возьмёшь.

Василина встаёт рано, доит корову, готовит дочери и свекрови завтрак. Её окно загорается раньше всех, повисает среди зимнего неба над уклоном двора. Оно живёт как-то особо высоко, светится длинной, тонкой своей формой. Вечером в нём долго живёт свет. Мы шутим: Василина готовит свою «добрятину», зганянку и рипляный токан.

Соседи её подкалывают, мол, нашла подружку. Василина востра на язык, себя в обиду не даст. Мы обе» «с освітой», объясняет моя новая приятельница, значит, само собой понятно - одного поля ягоды.

А ещё она увлечена молодым доктором, с которым вместе работает. Василина, как своё дитя, подкармливает начальника, на виду у всего села носит в больших сумках горячие, с пылу с жару обеды. Это продолжается недолго, кто-то видно постарался поставить в известность семью, но остановиться она не в силах, то конфетой его ублажит, то на работу в выходной прибежит, лишний раз пыль протереть.

Василина приходит к нам вся возбуждённая и сама не своя.

- Семенівна, - сердито спрашивает моя подруга прямо с порога, - це правда, що в городі є такі труси, з діркою посередині? От неожиданности я чуть не роняю тарелку на пол. Ну-ну, подстёгиваю фонтаном бьющие из неё излияния. Оказывается, источником и возмутителем спокойствия Василины стала баба Анничка Цылькова, которая хочет добыть из города или из-за границы именно такие трусы, убеждает всех в их реальном существовании и целесообразности такого приобретения. Откуда, думаю, набожной бабе Аннычке вдруг стал известен ассортимент сексшопа? Действительно, неисповедимы пути господни. Желающему воплотить в жизнь её эротические фантазии, она сулит любые деньги, только их, желающих, пока нет, больше того, народ не верит, ропщет и возмущается старухиным причудам. Аннычка стоит на своём на смерть. Трусы диковинной конструкции, убеждает она жон, зимой ей просто необходимы. Не надо долго возиться с юбками и штанами в продуваемом всеми ветрами уличном туалете, а как приспичит, можно присесть и без лишних неудобств справить нужду. Василина сердится на бабу Аннычку за глупые выдумки, спорит до хрипоты и ссоры, не хочет оценить смекалку и вникнуть в смысл рацпредложения. На бытовом грунте между ними возникают серьёзные идеологические разногласия. Успокоить Василину и примирить враждующие стороны никому не под силу. А пока моя приятельница кричит, машет руками и демонстрирует исходные позиции, которые занимает баба Аннычка Цылькова в трусах с дыркой посередине, я тихо радуюсь маленьким сельским развлечениям, которые так редко выпадают на мою долю. Мы ещё долго сидим с Василиной на кухне, болтаем, цедим сквозь зубы кофеёк, хотя «болтаем» предполагает обоюдное общение. В разговоре верх берёт она.

Я знаю всю её жизнь: учёба в Прибалтике и страстная любовь к моряку, который ходит в дальние плаванья, неудачное его сватовство, болезнь лёгких, долгое лечение в больницах, депрессия, снова больница, нынешние нелады со свекровью, которая из друга превратилась в лютого врага. Она захлёбывается текстами, говорит жадно, как пьёт родниковую живительную воду и никак не может напиться. Вода струится по подбородку, капли стекают на грудь, но остановиться женщина не в силах. Слова находят и находят и, кажется, что неутолимая жажда терзает её. Я пытаюсь вникнуть, установить первопричину неладного. Чехарда слов сыпется градом на мою голову. Слова сплетаются, слипаются, разлетаются как брызги, уводят, прячут смысл. Гордиев узел из слов, вот бы разрубить, освободить, дать возможность жить и дышать, ведь там у неё внутри печёт, жмёт, мучит… Тяжело, лучше не слушать, пропускать, но иногда она выдаёт откровения.

Как-то вечером, перед Рождеством, когда Широкий Луг засыпан снегами и трещат морозы, а звёзды мерцают в зимнем небе на расстоянии вытянутой руки, шла Василина с вечеринки домой. Мигаля ещё в её жизни не было, она любила моряка, а он её. Василина совсем молода, сладкие предчувствия близких перемен переполняют её. Диплом медсестры давно в кармане, братья и сёстры (в семье их одиннадцать) счастливы, родители живы и здоровы. Вечеринка затянулась и уже в первом часу ночи Василина с подругами вышла на главную сельскую улицу. Последние пятьсот-шестьсот метров девушка шла одна, так случилось. Вдруг под самой звориной, где жоны летом полощут бельё, она увидела фигуру. Василина приближалась всё ближе и уже могла рассмотреть молодую незнакомую женщину. Глухая ночь, вокруг ни души, в окнах давно не светится. Даже собаки уснули в будках, не лают. И только эта женщина полоскала в зворине большие белые простыни. Она тут же вешала их на деревья стекать. Простыни вздувались парусами на ветру и замерзали. Незнакомка была простоволоса. Белокурые пышные волосы струились по плечам. На ней было кожаное белое пальто, высокие белые сапоги. Василина поравнялась с ней и поздоровалась, та не ответила. Она продолжала возиться с бельём и развешивать их на ветках. Василина ускорила шаг, потом побежала. У калитки оглянулась. Незнакомки уже не было видно, а над дорогой висели простыни и звенели на ветру. Больше эту женщину она никогда не встречала.

По коже у меня пробежала дрожь.

- Плащ длинный, белый и вода, - как завороженная протянула я следом за ней.

- Білий-білий, - подтвердила Василина, - і вода в потоку каламутна.

Я вспомнила, как моя бабушка не любила снов, где река и ручейки. Больше всего она боялась мутной воды и белых одежд. – Нехороший сон. К сильной болезни, - констатировала бабушка и сердито замолкала. – К смерти. Платье белое, длинное и подол в воде. Но тут не сон, видение, думаю я, и прошло уже больше двадцати лет… Правда глаукома у Василины, но это нестрашно. Сделают операцию, и будет всё хорошо, отгоняю чёрными тучами набежавшие мысли.

Мигаля вызвали домой перед Пасхой. Василина ходила по селу вся какая-то потерянная. Она теперь больше молчала, на вопросы отвечала односложно, как будто чего-то стеснялась. С лица не сходило детское выражение обиды. Теперь она не хотела оставаться одна, всюду хвостиком следовала за мужем. Василина томилась, просилась в гости к матери, сестре. От неё отмахивались: весна, работы невпроворот, какие тут сантименты. Немного надо подождать. Пролетели праздники, потом садили картошку, во вторник собрались на базар за поросятами, в среду – в областной центр, в больницу.

Она повесилась в понедельник вечером. Её нашли в полночь, когда появляется и ходит по селу «непевне». Она была крупной женщиной и висела в петле на коленях, словно просила у Бога прощения за боль одиночества, которую не могла преодолеть. На лице у повешенной застыло знакомое выражение детской обиды. Наверное, она сердилась на людей за то, что бросили на произвол судьбы. В церкви по ней не звонили.